Я все еще была в халате, и мне надо было пройти мимо него по пути в ванную. Когда я проходила мимо, он инстинктивно принял «очень мужскую позу»: зацепился большими пальцами за свой ремень, остальные пальцы — как стрелы, направленные вниз, деланно сардонический пристальный взгляд повесы. Я сказала:

— Извините, я одета не как Марлен Дитрих, направляющаяся в потайную комнату.

Громкий обиженный молодой смех. Я махнула на все это рукой и пошла принимать ванну. Лежала в ванне, напрягаясь всем телом от разного рода мрачных предчувствий, но при этом отстраненно наблюдая за симптомами «состояния тревоги». Мне казалось, что какой-то незнакомец, пораженный симптомами неведомой мне болезни, захватил мое тело. Приняв ванну, я прибралась, села на пол в своей комнате и попыталась «играть в игру». У меня не получилось. Потом мне вдруг пришло в голову, что я влюблюсь в Савла Грина. Я помню, как сначала я высмеяла эту мысль, потом ее исследовала, потом приняла; и более чем приняла — я за нее боролась как за что-то, что мне по праву причитается. Весь день Савл провел дома, у себя. Два раза звонила Джейн Бонд, один раз — когда я была на кухне и мне все было слышно. Он ей объяснял, в своей многословной осторожной манере, что он не сможет прийти к ней на обед, потому что… и длинный рассказ о поездке в Ричмонд. Я отправилась ужинать с Молли. Мы обе ни разу не упомянули Савла в связи со мной, из чего я заключила, что я уже влюбилась в Савла и что лояльность по линии мужчина- женщина, которая всегда сильнее дружеской лояльности, уже заявила о своих правах. Молли не пожалела сил, горячо рассказывая мне о любовных победах Савла в Лондоне; она, несомненно, хотела, чтобы это послужило мне предупреждением, но к этому примешивались и собственнические чувства. Что до меня, при упоминании каждого следующего имени женщины, которую Савл впечатлил, во мне все сильнее нарастала потаенная, спокойная, ликующая решимость, и это чувство относилось к мужчине в позе повесы, с заткнутыми за пояс большими пальцами и с сардоническим холодным взглядом, а вовсе не к тому мужчине, который меня «назвал». Когда я пришла домой, он стоял на лестнице, может быть специально поджидая там меня. Пригласила его выпить кофе. Он задумчиво заметил, имея в виду мой ужин с Молли, что мне очень повезло: у меня друзья, налаженная жизнь. Я сказала, что мы его не пригласили, потому что он говорил, будто у него другие планы. Он быстро переспросил:

— Откуда вам это известно?

— Потому что я слышала, как вы обсуждали это с Джейн по телефону.

Испуганный взгляд пытающегося защититься человека — невозможно было сказать яснее: «А какое к вам имеет отношение мой разговор?» Я рассердилась и сказала:

— Если вы хотите вести приватные беседы, все, что вам нужно сделать, это отнести телефон наверх, к себе, и закрыть дверь.

— Я это сделаю, — ответил он, мрачно.

Опять какой-то диссонанс, что-то неприятное, снова ситуация, из которой я не знаю, как и выйти. Я стала расспрашивать Савла о его жизни в Америке, на этот раз упорно пробиваясь сквозь барьеры уклончивых ответов. Один раз я сказала:

— Вы отдаете себе отчет в том, что вы никогда не отвечаете на вопрос прямо, — в чем дело?

Помолчав, он мне ответил, что он еще не вполне привык к Европе, в Штатах никто не спросит, был ли человек когда-нибудь коммунистом.

Я возразила, что обидно проделать столь далекий путь, до самой Англии, и продолжать использовать американские защитные приемы. Он мне сказал, что я права, но ему трудно перестроиться, и мы заговорили о политике. Он, как и все мы, — знакомая смесь из горечи, печали и решимости удержать хотя бы некое подобие равновесия. Перед сном я пришла к выводу, что влюбиться в этого мужчину было бы большой глупостью. Я лежала в постели и исследовала значение слова «влюбленность», как будто бы оно — название заболевания, которого можно, приняв решение об этом, избежать.

Савл имеет обыкновение появляться примерно в то время, когда я начинаю готовить кофе или чай. Он поднимается по лестнице, очень чопорный, чопорно мне кивая. В такие моменты он источает одиночество, крайнее одиночество, я чувствую это одиночество, сопровождающее его холодным облачком. Я в официальной манере приглашаю его ко мне присоединиться, он в официальной манере принимает мое приглашение. Сегодня вечером, сидя напротив меня, он сказал:

— Там, дома, у меня есть друг. Перед самым моим отъездом в Европу, он мне сказал, что устал от всех этих романов, устал, что его все время трахают. Со временем это становится очень сухим и бессмысленным занятием.

Я засмеялась и заметила:

— Поскольку ваш друг обладает обширными познаниями в этой области, он бы должен знать, что это состояние весьма типично для тех, кто прожил слишком много любовных увлечений.

Он быстро проговорил:

— Откуда вам известно, что в этой области его познания — обширны?

Уже хорошо знакомый мне момент диссонанса, неловкости: во-первых, потому, что было совершенно очевидно, что говорит он о себе самом, и сначала мне показалось даже, что он просто иронизирует. Еще — потому, что он так стремительно захлопнул створки своей раковины, весь — подозрительность и осторожность, как во время инцидента с телефоном. Но самое плохое — это то, что он не сказал: «Откуда вам известно, что мои познания обширны», а сказал «его познания», при этом было совершенно ясно, что говорит он о себе самом. Он даже, взглянув на меня быстро, пронзительно, предупреждающе, тут же отвел в сторону глаза и начал пристально рассматривать пространство, словно он там кого-то видел, видел друга. Однако же теперь я узнаю эти моменты уже не по определенному рисунку его речей, и даже не по тому, какой делается у него при этом вид, а по судорожному сжатию комка предчувствия в моем животе. Сначала я ощущаю нездоровую тревогу, напряжение, потом в моем сознании мелькает что-нибудь из только что сказанного нами, или я начинаю обдумывать очередной неловкий инцидент и тут же понимаю, что был какой-то диссонанс, нечто шокирующее, то, что разломило трещиной реальность, и сквозь эту трещину тут же потоком потекло нечто другое. Это нечто другое ужасно по своей природе, и оно враждебно мне.

После этого быстрого обмена репликами о «друге, обладающем обширными познаниями», я не сказала больше ничего, я замолчала. Я думала о том, что между его холодным аналитическим умом и этими неловкими и несуразными моментами (я употребила слово «несуразные», чтобы скрыть от самой себя то, что меня пугало) существует разительный контраст. Это настолько странно, что я на время, протяженностью в один глубокий вздох, теряю полностью дар речи. После чего всегда испуг сменяется состраданием, я вспоминаю, как он обхватил меня во сне руками, одинокий напуганный ребенок.

Позже он вернулся к разговору о «друге». Так, словно никогда раньше о нем и не заговаривал. У меня было ощущение, что он начисто забыл, что говорил о нем всего каких-то полчаса назад. Я сказала:

— Этот ваш друг — (и снова Савл уставился куда-то в середину комнаты, устремился прочь от нас обоих, к другу) — он намерен положить всему этому конец, не хочет больше, чтобы его трахали, или же он просто проживает очередной маленький импульс на пути к очередным экспериментам над самим собой?

Я услышала, как я выделила голосом слова «его трахали», и поняла, почему говорю так раздраженно. Я добавила:

— Стоит вам заговорить о сексе или о любви, вы тут же говорите: «его трахнули», «меня трахнули» или «их трахнули», и все это — о лицах мужского пола.

Он издал свой характерный короткий смешок, но он меня не понял, поэтому я продолжила:

— Всегда в пассивном залоге.

Он спросил, быстро:

— Что вы имеете в виду?

— Слушая вас, я начинаю испытывать крайнюю и просто-таки даже невероятную неловкость — потому что, конечно же, меня трахают, ее трахают, их (лиц женского пола) трахают, но вы-то, будучи мужчиной, вы, конечно же, трахаете, а не вас трахают.

Он медленно проговорил:

— Леди, уж вы-то умеете дать мне понять, какой я неотесанный деревенщина.

Но это было пародией на то, как это мог бы сказать неотесанный американец: «Уж вы-то умеете дать мне понять, какой я неотесанный деревенщина».