– А что она еще обо мне сказала?

– Сказала, что ты очень складно говоришь.

– В самом деле? Это смешно. Я же говорила совсем не складно. Точно стреляла короткими очередями в разных направлениях.

– Она что-нибудь говорила о Ричарде?

– Почти ничего.

– А что она сказала про детей?

– Она, видимо, считает, что дети не играют во всей этой истории существенной роли. Она считает, что они – лишь предлог, которым мы пользуемся.

– Так она и сказала?

– Намекнула.

– А еще что было? – Эта его жажда слышать слова Салли казалась неутолимой – бездонный колодец, который ей придется без устали наполнять.

– Дай подумать, – сказала Руфь. – Да. Ей очень хотелось знать, кто был моим любовником, и она спросила, не Дэвид ли.

– Прости меня, солнышко, за то, что я проболтался. Но я подумал: пусть узнает, это хоть как-то уравняет вас.

Руфь невольно рассмеялась, несмотря на слезы и вермут, представив себе Джерри в роли рассудительного устроителя этого небольшого состязания двух кобылиц.

– Что тут смешного?

– Ты смешной.

– Вовсе нет, – сказал он. – Я вполне разумный, приличный человек, стремящийся никого не обидеть и одновременно принимающий участие в бесконечных идиотских совещаниях, на которых пытаются установить, какого оттенка серого цвета должен быть средний представитель третьего мира в этих идиотских тридцатисекундных вонючих сериях! – Поскольку она никак не реагировала на этот вопль души, он вдруг спросил:

– А это все-таки был Дэвид?

– Нет, это был не Дэвид Коллинз. Меня никогда не влекло к Дэвиду Коллинзу. Я даже танцевать с ним не могу. И мне не нравится, что мой роман превращают в забавную историю для всеобщего увеселения.

– Вовсе нет, солнышко. Все относятся к этому очень серьезно. Собственно, я считаю твой роман тем катализатором, который всем нам необходим.

– А я считаю, что этот катализатор необходим прежде всего твоей подружке для вполне дружеского шантажа.

– И откуда только у тебя такой макиавеллиевский ум? Что еще сказала Салли? Она подписала этот контракт “руки прочь”, который ты ей предложила?

– Ничего подобного. Она все твердила, что решать должна не она.

– А кто же – ты или я?

– Ты. Мужчина. Господи, эта женщина произносит слово “мужчина”, точно святее его в языке нет, меня чуть не стошнило.

– Да как же я могу решить? Я же далеко не все знаю. Не знаю, любишь ты меня или нет; ты говоришь, что любишь, но я этого не чувствую. Возможно, на самом деле ты как раз хочешь, чтобы я развелся с тобой, но молчишь из вежливости. Может, это будет самым счастливым событием в твоей жизни.

– Сомневаюсь, – медленно проговорила Руфь, пытаясь представить себя разведенной – одинокая, босая, седеющая.

А Джерри торопливо продолжал:

– Я не знаю – а вдруг у детей случится нервное расстройство. Я не знаю – а вдруг Салли, заполучив меня, обнаружит, что я зануда. Иной раз я думаю, что ее и тянет-то ко мне только потому, что она еще не заполучила меня. Возможно, ей нравится лишь то, что недоступно. Возможно, все мы такие.

– Может быть, – сказала Руфь, не очень следившая за ходом его речи.

– Ну, а раз так, – заключил Джерри, как если бы она возражала, доказывая обратное, – нелепо разбивать две семьи, которые еще более или менее держатся, и портить жизнь полудюжине детей. С другой стороны, есть что-то, связывающее меня с Салли. И что-то в известном смысле очень прочное.

– Я не желаю об этом слушать.

– Не желаешь? О'кей. Тогда скажи про себя. Как ты ко всему этому относишься? Радуешься? Огорчаешься? Хочешь развода?

– Не радуюсь и не хочу развода.

– Ты огорчена.

– Подавлена. Тянет на вермут. Разговор, который у нас с ней был, только сейчас начинает на меня действовать.

– Неужели это было так неприятно? А тебя не потрясла чистота у нее в доме? И так всегда, когда бы ни пришел – днем или ночью. Кстати, она не показалась тебе более умной, чем ты ожидала?

– Менее.