гравюра Уайеса висит криво. Во дворе на лужайке, нуждавшейся в стрижке, Цезарь опрокинул Джоффри. Мальчик закричал – наверно, не столько от боли, решила Руфь, сколько из страха, что у него снова треснет ключица.
– Цезарь! – рявкнула Салли, а Руфь сказала:
– Ничего страшного. Просто у Джоффри выдалась трудная неделя.
– Я слышала, – сказала Салли.
Руфь посмотрела на Салли, ища в ее лице подтверждения, что разговора на кухне не было; та улыбнулась в ответ. Но когда Руфь уже сидела в машине, а Джоффри хныкал позади, она увидела, как Салли в своих белых брюках опустилась на траву – длинные волосы растеклись по спине – и классическим жестом обняла двух своих детей; рядом с Теодорой дополнительным стражем стоял пес. “Враг отброшен” – так назвала бы Руфь эту картину, но тут включилось зажигание, и смесь бензина и земного притяжения повлекла ее вниз по дороге.
Дома она расплатилась с миссис О., которая, накормив Джоанну с Чарли и отправив их на улицу, уселась в качалке подремать. Руфь налила в стакан апельсинового сока, добавила немного вермута и позвонила на работу Джерри. Телефон был занят. Она звонила ему четыре раза на протяжении двадцати минут, прежде чем телефон освободился и она услышала его голос.
– С кем ты так долго говорил? – спросила она.
– С Салли. Она сама мне позвонила.
– Вот это уже подло.
– Почему? Она была расстроена. Кому же ей еще звонить?
– Но ведь я только что просила ее этого не делать.
– И она обещала?
– Не совсем. Она сказала, что считает нас обоих очень незрелыми.
– Ага, она так и знала, что ты передашь мне ее слова.
– А еще что она сказала?
– Сказала, что ты говорила ей, что я по-прежнему тебя люблю.
– А ты что на это сказал?
– Забыл. Я сказал, что, наверное, так оно и есть – в каком-то смысле. Не знаю, почему это должно было ее расстроить – она ведь и сама так считала. Это же ясно.
– А почему это должно быть так уж ей ясно? Ты ведь говорил ей, что любишь ее, ты спал с ней, ты всем своим поведением давал ей понять, что я для тебя ничего не значу.
– Ты думаешь?
– Конечно, детка. Не будь таким тупицей, или садистом, или кто ты там еще есть. Ты же дал ей понять, что любишь ее.
– Ну, конечно, но только мои чувства к ней вовсе не исключают того, что я могу питать чувства и к кому-то еще.
– О, безусловно.
– Ну вот, теперь ты разозлилась. Это безнадежно. Почему бы вам не пристрелить меня и не жениться друг на дружке?
– А мы друг дружке не нужны. Мы попытались было обняться, как сестры, и отскочили друг от друга, как две мокрые кошки.
– Она сказала, ты просила ее какое-то время держаться от меня подальше.
– До конца лета. Мы же об этом с тобой условились.
– Вот как?
– А разве нет?
– Но я не думал, что ты отправишься туда и все ей выложишь.
– Ничего я ей не выкладывала. Я была с ней предельно любезна – до тошноты.
– Она сказала, ты была очень холодная и наглая.
– Не правда. Нет. Если кто и был наглый, так это она. Да и вообще, на мой взгляд, она та еще штучка.
– Она считает, что ее предали, – попытался оправдать ее Джерри. – Говорит, что влюблена в меня, а я просто играю ею.
– Что ж. В общем-то ты ведь и сам признался мне, что для тебя это лишь эксперимент. Тебе интересно посмотреть, что будет. Если я взорвусь, это избавит тебя от необходимости принимать решение.
– Не совсем так. Во-первых, еще немного, и ты бы догадалась. Во-вторых, она торопила меня, чтобы я что-то предпринял.
– И все же, по-моему, говорить, что ее “предали” – это уж слишком. Если кого и предали, так меня. Но никто из вас, видно, не намерен принимать во внимание, что и я имею право на чувства. Во время разговора с ней мне то и дело приходилось напоминать себе, что виновата-то не я. Вы оба, видно, считаете меня удивительно черствой – давно бы, мол, пора взять и сдохнуть.
– Ни Салли, ни я этого не считаем. Только, пожалуйста, не плачь. Ты же героическая женщина. Салли так и сказала.
