провожатого, к себе на родину.

Было около десяти часов вечера, и честный сапожник уже спал возле своей супруги, как вдруг их разбудил сильный стук в дверь. Они спросили, кто стучится.

— Отворите, отворите, — ответил приехавший, — это ваш сын Франсильо!

— Болтай другим! — отвечал старичок. — Проходи своей дорогой, мошенник, нечего тебе тут делать! Франсильо в Индии, если не умер.

— Ваш сын уже не в Индии, — возразил банкир. — Он вернулся из Перу; это он говорит с вами, впустите его.

— Встанем, Яго, — сказала тогда жена, — кажется, это и в самом деле Франсильо; мне чудится, будто это его голос.

Они тотчас встали; отец зажег свечу, а мать, наскоро одевшись, пошла отворять дверь. Она вглядывается в Франсильо, узнает его, бросается ему на шею и крепко его обнимает. Старый Яго, волнуемый теми же чувствами, что и его жена, тоже обнимает сына. Все трое, счастливые тем, что они опять вместе после такой долгой разлуки, никак не могут утолить свою радость.

После сладостных излияний банкир расседлал лошадь и поставил ее в хлев, где стояла корова, кормилица всего дома; затем он обстоятельно рассказал родителям о своем путешествии и о вывезенных из Перу сокровищах. Рассказы его заняли много времени и могли бы наскучить менее сочувствующим слушателям, но сын, откровенно рассказывающий свои приключения, не может утомить внимания родителей; для них тут не может быть чего-нибудь незначительного; старики слушали его с жадностью, и все мелочи его рассказа производили на них живейшее впечатление, то горестное, то радостное.

Закончив повествование, он сказал, что хочет предложить им часть своего состояния, и стал уговаривать отца больше не работать.

— Нет, сын мой, я люблю свое ремесло и никогда не оставлю его, — отвечал отец.

— Неужели вам не пора отдохнуть? — убеждал отца банкир. — Я ведь не предлагаю вам поселиться со мною в Мадриде: я знаю, что городская жизнь не представляет для вас никакой прелести; я не собираюсь нарушать ваше тихое существование; но по крайней мере не обременяйте себя тяжелой работой и живите здесь спокойно, раз у вас есть возможность.

Мать поддержала сына, и старик сдался.

— Ну ладно, Франсильо, — сказал он, — чтобы доставить тебе удовольствие, я не стану больше работать на деревенских жителей, а буду чинить башмаки только себе да нашему другу священнику.

После такого уговора банкир с аппетитом съел сваренные ему два свежих яйца, лег рядом с отцом и заснул с таким наслаждением, какое могут испытывать только дети, любящие своих родителей.

На другой день утром Франсильо, оставив старику кошелек с тремястами пистолей, возвратился в Мадрид. Но он был крайне изумлен, увидев сегодня утром у себя отца.

— Что привело вас сюда, батюшка? — спросил банкир.

— Сын мой, — ответил старик, — я принес обратно твой кошелек, возьми свои деньги, а я хочу жить собственным трудом. Я пропадаю от скуки с тех пор, как перестал работать.

— Ну что ж, — сказал на это Франсильо, — возвращайтесь в деревню, продолжайте заниматься своим ремеслом, но только для того, чтобы не скучать. Возьмите эти деньги и тратьте их.

— А что же, по-твоему, мне делать со всеми этими деньгами? — спросил старик.

— Помогайте бедным, — ответил банкир, — посоветуйтесь об этом со священником.

Сапожник, довольный таким ответом, возвратился в Медиану.

Дон Клеофас с удовольствием выслушал историю о Франсильо и только хотел было похвалить доброе сердце банкира, как вдруг пронзительные крики привлекли его внимание.

— Сеньор Асмодей, — спросил он, — что это за шум?

— Эти вопли доносятся из дома, где заперты помешанные, — отвечал бес, — несчастные надсаживаются от криков и пения.

— Мы недалеко от этого дома, — сказал Леандро, — пойдемте сейчас же посмотрим на них.

— Согласен, — отвечал бес, — охотно доставлю вам это развлечение и расскажу, почему они лишились рассудка.

И не успел бес выговорить эти слова, как студент оказался на la casa de los locos.[11]

Самбульо одну за другой обводил любопытным взглядом решетчатые камеры; когда он внимательно рассмотрел всех запертых там помешанных, бес сказал ему:

— Как видите, тут сумасшедшие всех видов — мужчины и женщины, печальные и веселые, молодые и старые. Теперь я расскажу вам, почему они помешались. Будем ходить из камеры в камеру. Начнем с мужчин.

Первый, кого мы видим, буйный на вид, это — кастильский вестовщик, коренной житель Мадрида, гордый буржуа, более чуткий к чести своей родины, чем даже гражданин древнего Рима. Он сошел с ума от горя, когда прочел в газете, что двадцать пять испанцев разбиты отрядом в пятьдесят португальцев.

Его сосед — лиценциат, которому так хотелось заполучить церковный приход с хорошими доходами, что он десять лет лицемерил при дворе и в конце концов помешался с отчаяния, что при назначениях его неизменно обходили. Зато теперь он мнит себя толедским архиепископом. Пусть в действительности это и не так, — ему по крайней мере доставляет удовольствие воображать себя в этом сане. Мне кажется, что он вполне счастлив, ведь его помешательство — сладкий сон, который окончится только с его жизнью; вдобавок ему не придется отдавать отчет на том свете, как он распоряжался своими доходами.

Следующий сумасшедший — еще несовершеннолетний. Опекун объявил его помешанным, чтобы навсегда присвоить себе его имение. От сознания, что всю жизнь придется сидеть под замком, бедный юноша действительно помешался.

Затем следует учитель, попавший сюда потому, что задался целью найти paulo-post-futurum[12] какого-то греческого глагола, а потом — купец, рассудок коего помутился при вести о кораблекрушении, хотя у него хватило мужества перенести два банкротства.

В соседней камере содержится старый капитан Дзанубио, неаполитанский дворянин, поселившийся в Мадриде. Его до такого состояния довела ревность. Вот его история.

У него была молодая жена, по имени Аврора, которую он хранил как зеницу ока; дом его был недоступен для мужчин. Аврора выходила только в церковь, да и то всегда в сопровождении своего старого Титона; изредка он возил ее подышать свежим воздухом в собственное поместье около Алькантары. Между тем один кабальеро, по имени дон Гарсиа Пачеко, увидел ее случайно в храме и безумно в нее влюбился. Это был очень предприимчивый юноша, вполне достойный внимания хорошенькой женщины, не нашедшей счастья в замужестве.

Как ни трудно было проникнуть в дом дона Дзанубио, это не обескуражило дона Гарсиа. Узнав, что капитан собирается с женой в имение, Пачеко, еще безусый и довольно красивый, переоделся в женское платье, захватил кошелек с сотней пистолей и поспешил в поместье дона Дзанубио. Там он обратился к садовнице и сказал тоном героини рыцарского романа, преследуемой великаном:

— Дорогая моя! Я бросаюсь в ваши объятия: умоляю вас, сжальтесь надо мной. Я из Толедо. Я дочь очень знатных и богатых родителей, но они хотят выдать меня за человека, которого я ненавижу; ночью я бежала из дому, чтобы спастись от их произвола; мне нужно пристанище; тут никто не станет меня разыскивать, — позвольте мне здесь остаться, пока родители не смягчатся. Вот мой кошелек, возьмите, — прибавил он, подавая его садовнице, — пока я могу вам предложить только это, но, надеюсь, придет время когда я буду в состоянии лучше отблагодарить вас за оказанную услугу.

Садовница, тронутая последними словами Пачеко, отвечала:

— Я готова услужить вам, дочь моя. Я знаю молодых особ, принесенных в жертву старикам, — они не особенно этим довольны, и я вхожу в их тяжелое положение. Лучше меня вы никого не могли бы найти в