Дворецкий несколько утешился тем, что неудача является следствием столь приятного для него обстоятельства; он просил девушку по-прежнему хлопотать за него у своей госпожи и возвратился домой, весьма довольный достигнутым успехом.

В те дни дон Козме получил по векселю, который ему прислали из Андалусии, тысячу червонцев. Это была причитающаяся ему доля наследства после дяди, умершего в Севилье. Дон Козме пересчитал деньги и спрятал их в сундук в присутствии Доминго, который внимательно следил за ним. Пажем овладело необоримое искушение присвоить себе эти восхитительные червонцы и бежать с ними в Португалию. Он поделился своей затеей с Флореттой и предложил ей удрать вместе. Хотя подобное предложение не мешало бы хорошенько обсудить, камеристка, такая же мошенница, как и паж, не колеблясь, согласилась. И вот в одну прекрасную ночь, покуда дворецкий, запершись у себя в кабинете, был занят составлением высокопарного письма к своей возлюбленной, Доминго ухитрился отпереть сундук, где хранились деньги: схватив добычу, он выбежал на улицу, остановился под балконом Лусианы и начал мяукать по-кошачьи. Горничная, услышав условный сигнал, не заставила себя долго ждать; готовая следовать за Доминго хоть на край света, она вместе с ним бежала из Мадрида.

Беглецы рассчитывали, что успеют добраться до Португалии прежде, чем их настигнет погоня, но на их беду дон Козме той же ночью заметил пропажу денег, и во все стороны были разосланы сыщики, чтобы поймать вора. Пажа с его нимфой изловили около Себрероса и привезли обратно. Горничную заточили в монастырь кающихся грешниц, а Доминго в эту тюрьму.

— Вероятно, червонцы дворецкого не пропали, — сказал дон Клеофас, — ему, конечно, возвратили их?

— Как бы не так, — ответил бес, — они служат вещественным доказательством; суд их ни за что не выпустит, а дон Козме, история которого разнеслась по всему городу, не только обворован, но и осмеян всеми.

Доминго и другой заключенный, который с ним играет, — продолжал Хромой, — помещаются рядом с молодым кастильцем, арестованным за то, что при свидетелях дал пощечину своему отцу.

— О небо! — воскликнул Леандро. — Что вы говорите? Как бы дурен ни был сын, неужели он осмелился поднять руку на отца?

— Осмелился, — ответил бес. — И тому бывали примеры и раньше; я вам расскажу один замечательный случай. В царствование дона Педро I, восьмого короля Португалии, прозванного Жестоким и Справедливым^{27}, по такому же делу был арестован некий двадцатилетний юноша. Дон Педро, удивленный так же, как и вы, столь необычайным поступком, решил допросить мать виновного и до того ловко повел дело, что она созналась, что отцом ребенка было скромное «его преподобие». Если бы судьи этого кастильца так же искусно допросили и его мать, они вырвали бы у нее точно такое же признание.

Теперь заглянем вниз, в большую камеру, расположенную под камерой тех трех арестантов, которых я сейчас показал вам, и посмотрим, что в ней происходит.

Видите вы там этих трех несчастных? Грабители с большой дороги. Они собираются бежать; им передали в хлебе напильник, и они уже перепилили большую перекладину в окне, через которое можно вылезти на двор, а оттуда на улицу. Они сидят в тюрьме более десяти месяцев, и уже восемь месяцев тому назад их должны были повесить, но благодаря медлительности судопроизводства они будут опять убивать путешественников.

Заглянем теперь в камеру нижнего этажа, где человек двадцать — тридцать валяются на соломе. Это жулики и мошенники всех сортов. Вы видите, как пять или шесть из них избивают какого-то ремесленника, которого посадили сегодня за то, что он бросил в полицейского камнем и ранил его.

— За что же эти арестанты бьют ремесленника? — спросил Самбульо.

— За то, что он еще не заплатил за новоселье, — отвечал Асмодей. — Но оставим всех этих несчастных, — прибавил он, — прочь от этого ужасного места! Отправимся дальше и поглядим зрелища повеселее.

Асмодей и Леандро покинули арестантов и перенеслись в другую часть города. Когда они опустились на большой дворец, бес сказал студенту:

— Мне хочется рассказать вам, что делали сегодня люди, живущие здесь в округе; это вас позабавит.

— Не сомневаюсь, — отвечал дон Клеофас. — Начните, пожалуйста, с капитана, который надевает сапоги. У него, вероятно, важное дело, побуждающее его пуститься в дальний путь.

— Капитан действительно собирается уехать из Мадрида, — отвечал Хромой.

— Лошади ждут его на улице: он едет в Каталонию, куда отправляется его полк. Он оказался без денег и вчера обратился к ростовщику.

— Сеньор Сангисуэла, — сказал он ему, — не можете ли вы одолжить мне тысячу дукатов?

— Сеньор капитан, у меня их нет, — отвечал ростовщик мягко и добродушно, — но я берусь найти человека, который вам их одолжит, то есть даст вам четыреста дукатов наличными, вы же напишете вексель на тысячу, а из тех четырехсот, что вы получите, я с вашего позволения возьму шестьдесят в виде куртажа. Ведь теперь деньги — такая редкость!

— Какой страшный процент! — резко перебил его офицер. — Брать шестьсот шестьдесят дукатов за триста сорок! Что за грабеж! Таких жестоких людей надо бы на виселицу.

— Не горячитесь, сеньор капитан, — весьма хладнокровно возразил ростовщик, — наведайтесь к другим. Чем вы недовольны? Я же не навязываю вам эти триста сорок дукатов! Хотите берите, хотите — нет.

Капитану нечего было возразить на это, и он ушел; но, поразмыслив, что ехать все-таки надо, а время не терпит, и что как-никак без денег не обойтись, он сегодня утром опять пошел к ростовщику и застал его в ту минуту, когда тот выходил из дому без парика, в черном плаще с отложным крахмальным воротником, отделанным кружевами; в руках он держал крупные четки со множеством медалей.

— Я опять к вам, сеньор Сангисуэла, — сказал он ему. — Я согласен на триста сорок дукатов; крайняя нужда заставляет меня согласиться на ваши условия.

— Я иду к обедне, — степенно отвечал ростовщик. — Зайдите попозже, я вам дам денег.

— Ах, нет, нет! — воскликнул капитан. — Пожалуйста, вернитесь, это дело одной минуты; отпустите меня сейчас, я очень тороплюсь.

— Не могу, — отвечал Сангисуэла, — у меня в обычае каждодневно бывать у обедни прежде, чем браться за какое-нибудь дело; я себе поставил это за правило и решил всю жизнь свято соблюдать его.

Как ни горел капитан нетерпением получить деньги, пришлось покориться правилам набожного Сангисуэлы. Он вооружился терпением и, точно боясь, как бы деньги не ускользнули от него, последовал за ростовщиком в церковь. Вместе с ним офицер прослушал всю обедню; по окончании ее он собирался уже уходить, как Сангисуэла нагнулся к нему и шепнул на ухо:

— Сейчас будет говорить один из лучших мадридских проповедников; мне хочется послушать его.

Капитан, который и обедню-то еле вытерпел, пришел в полное отчаяние от новой проволочки, но все-таки остался в храме. Выходит проповедник и начинает громить ростовщиков. Офицер в восторге; наблюдая за выражением лица ростовщика, он думает: «Если бы удалось тронуть этого жида! Если бы он дал мне хоть шестьсот дукатов, я бы уехал вполне довольный».

Наконец, проповедь окончена; ростовщик выходит из церкви. Капитан спешит за ним вслед и спрашивает:

— Ну, как ваше мнение о проповеднике? Не правда ли, он говорит очень убедительно? Что касается меня, то я растроган до глубины души.