горели дымные костры, раздуваемые случайными порывами ветра, прячущиеся в белых клубах, затемняемые ровным падением серого пепла. Рендер знал, что сейчас скорость составляет лишь 60 процентов той, какая могла быть в ясную, сухую ночь.

Он не стал затемнять окна, а откинулся назад и смотрел в них. Эйлин «смотрела» перед собой. Минут десять-пятнадцать они ехали молча.

Город перешел в пригород, и еще через некоторое время стали появляться короткие секции открытой дороги.

— Опишите мне, что снаружи, — попросила Эйлин.

— А почему вы не просили меня описать ваш обед или рыцарские доспехи возле вашего столика?

— Потому что первый я ела, а вторые ощупала. А тут совсем другое дело.

— Снаружи все еще идет снег. Уберите его — и останется только чернота.

— А еще что?

— Слякоть на дороге. Когда она начнет замерзать, скорость упадет до черепашьей, пока мы не минуем полосу снегопада. Слякоть похожа на старый черный сироп, начавший засахариваться.

— Больше ничего?

— Нет, леди.

— Снегопад сильнее, чем был, когда мы вышли из клуба?

— Определенно, сильнее.

— У вас есть что-нибудь выпить?

— Конечно.

Они повернули сиденья внутрь машины. Рендер поднял столик, достал из шкафчика два бокала и налил.

— Ваше здоровье.

— Оно зависит от вас.

Рендер опустил свой бокал и ждал следующего ее замечания. Он знал, что двое не могут играть в Сократа, и рассчитывал, что будут еще вопросы, прежде чем она скажет то, что хотела сказать.

— Что самое прекрасное из того, что вы видели? — спросила она.

'Да, — подумал он, — я правильно угадал'. И вслух сказал:

— Погружение Атлантиды.

— Я серьезно.

— И я тоже.

— Вы стараетесь усложнять?

— Я лично утопил Атлантиду. Это было года три назад. О, боже, как она была красива! Башни из слоновой кости, золотые минареты, серебряные балконы, опаловые мосты, малиновые знамена, молочно- белая река между лимонно-желтыми берегами. Там были нефритовые шпили, древние как мир деревья, задевающие подбрюшья облаков, корабли в громадной гавани Ксанаду, сконструированные так изящно, как музыкальные инструменты. Двенадцать принцев королевства собрались в двенадцатиколонном Колизее Зодиака, чтобы слушать играющего на закате грека, тенор-саксофониста.

Этот грек, конечно, был моим пациентом-параноиком. Этиология дела довольно сложная, но именно это я создал для его мозга. Дал ему на некоторое время покуражиться в волю, а затем расщепил Атлантиду пополам и всю погрузил на пять фатомов. Теперь он снова выступает, и вы, без сомнения, слушали его, если вообще любите такие звуки. Психически здоров. Я периодически вижу его, но теперь он уже больше не последний потомок величайшего менестреля Атлантиды. Он просто хороший саксофонист конца двадцатого столетия.

Но иногда, оглядываясь назад, на тот апокалипсис, который я сотворил над его видением величия, я испытываю чувство потери красоты — потому что на один момент его чрезмерно обостренные чувства были моими, а он ощущал, что тот сон был самой прекрасной вещью в мире.

Рендер снова наполнил бокалы.

— Это не совсем то, что я имела в виду, — сказала она.

— Знаю.

— Я имела в виду нечто реальное.

— Это было более реально, чем сама реальность, уверяю вас.

— Я не сомневаюсь, но…

— Но я разрушил основание, на котором вы собирались строить доводы. О'кей, прошу прощенья. Беру свои слова назад. Есть кое-что, что могло бы стать реальным.

Мы идем по краю большой чаши из песка. В нее нападал снег. Весной он растает, вода впитается в землю или испарится от солнечного жара. И останется только песок. В песке ничего не вырастет, разве что случайный кактус. В песке никто не живет, кроме змей, немногих птиц, насекомых и пары бродячих койотов. В послеполуденные часы все эти существа будут искать тени. В любом месте, где есть старая изгородь, камень, череп или кактус, могущие укрыть от солнца, вы увидите жизнь, съежившуюся от страха перед стихиями. Но цвета невероятны, и стихии более красивы, чем то, что они уничтожают.

— Поблизости такого места нет, — сказала она.

— Если я говорю, значит есть. Я видел его.

— Да… вы правы.

— И не имеет значения, лежит ли это прямо за нашим окном или нарисовано женщиной по имени О'Киф, если я это видел?

— Подтверждаю истинность диагноза, — сказала Эйлин. — Вы хотите сказать мне это сами?

— Нет, пойдем дальше. — Он снова наполнил бокалы.

— У меня ущербны глаза, но не мозг, — сказала она.

Он зажег ей сигарету и закурил сам.

— Я увижу чужими глазами, если войду в чужой мозг?

— Нейросоучастие основано на факте, что две нервные системы способны разделить тот же импульс, те же фантазии… контролируемые фантазии.

— Я могла бы производить терапию и в то же время испытывать подлинные визуальные впечатления.

— Нет, — сказал Рендер.

— Вы не представляете, что значит быть отрезанной от целой области ощущений! Знать, что монголоидный идиот может испытывать нечто такое, чего вы никогда не узнаете, и что он не может оценить это, поскольку он, как и вы, еще до рождения осужден судом биологической случайности — это не правосудие, а чистый случай.

— Вселенная не ведает справедливости. Это понятие изобрел человек. Но, к несчастью, человеку приходится жить во вселенной.

— Я не прошу вселенную помочь мне; я прошу вас.

— Мне очень жаль.

— Почему вы не хотите помочь мне?

— Сейчас вы демонстрируете мою главную причину.

— А именно?

— Эмоции. Это дело очень много значит для вас. Когда врач настроен в фазе с пациентом, его нарко- электрическое возбуждение отгоняет большую часть собственных телесных ощущений. Это необходимо, потому что его мозг должен полностью погрузиться в данную задачу. Необходимо, чтобы его эмоции подверглись временному отключению. Полностью убрать их, конечно, невозможно. Но эмоции врача возгоняются в общее ощущение хорошего настроения, или, как у меня, в артистическую мечтательность. А у вас будет слишком много «видения». И вы будете в постоянной опасности утратить контроль над сном.

— Не согласна с вами.

— Ясное дело, не согласны. Но факт, что вы постоянно будете иметь дело с ненормальностью. О силе невроза не имеет понятия девяносто девять, запятая и так далее процентов населения, потому что мы не можем адекватно судить об интенсивности собственного невроза — мы отличаем один от другого только когда смотрим со стороны. Вот почему не-нейросоучастник никогда не возьмется лечить полного психа.