ожидавшей его, худшей четвертования казнью через отступничество, ужели пастырь добрый откажется спасти целое человечество на краю бездны?.. – и оборвался в очевидном сомнении, стоит ли посвящать бескрылое то существо в послезавтрашний график мира.

И опять намек странным образом совпадал с кое-какими даже запредельными помыслами скромного старо-федосеевского батюшки.

– Ну, это смотря в каком разрезе, от какой бездны спасать... – пугаясь двойственного смысла, ужасно волновался о.Матвей.

– Видите ли, дорогой Матвей, – отвечал собеседник. – Всему поставлены свои сроки. Смертны и небесные светила, чтобы стать сырьем и топливом для иных в лучшем исполненье. По прошествии сроков все на свете сгорает, иссякает, улетучивается, чтобы замениться чем-то... В данном же случае все сразу и ничем. По порядку излагать ста сеансов не хватит, пожалуй… но мы при всем желанье не прочь хоть на недельку в чулане у вас, на коечке, пристроиться... Да ведь вторично-то в гости не позовете, не так ли? Придется сегодня же, пока наедине и вкратце обрисовать сложившуюся неотложность, чтобы начерно наметить совместное решение. Авансом, пользуясь нашим кодом, намекну, однако, что износилась в небе самая идея человечества: разошлась с тем, как было задумано. Уж вечер человечества, полдень далеко позади... и смеркается, не так ли? Бывало и раньше ночные бури сминали в лом, успевая подмести к рассвету горы, государства, города и прочее, сработанное накануне из призрачного вещества. Люди еще не знают, что это будет последняя. Если вплотную поднести к глазам, пятачком легко заслонить и солнце, также и бельмо привычных, чисто домашних сведений мешает порой разуму вникнуть в мнимую пустоту. На нынешнем уровне знаний лишь предельное отчаянье способно порасширить ему зрачки на сущее, но в случае нужды мы могли бы вам на подмогу мобилизовать кое-какие свои резервы, чтобы довести до нужных кондиций род людской. Не шуточное дело, пока рушится последнее небо! Тут вам останется взять в руку сей никелированный и, не скрою, слегка холодящий инструмент и мужественно резануть вашему пациенту...

– Извиняюсь... – осторожно перебил батюшка, – как провинциалу, проживающему вдали от жизни, все же хотелось бы уточнить, на какой предмет и что именно предстоит мне резануть?

– Ну, это самое, узы слепоты... чтобы, как говорится, узрил свет небесный! Вы понимаете, подразумевается покаянье не только мое, но и той, еше не называемой особы, от лица которой я уполномочен вести наш разговор. Так получилось, что бессмертных, которые считались без износу, состарила история тех же самых людей, какие еще до появленья на свет уже разлучили нас.

Как вы знаете, мы встречаемся с вами на краю времени, а в оставшиеся сроки люди лишь в огненной купели успели бы омыться от содеянного до своей первородной чистоты. Речь идет о скоростном, допустимом в экстренных случаях, покаянии даже без исповеди, примерно описанном вашим тезкой-евангелистом в главе... Помните, какой удачный бросок в безвыходных, казалось бы, условиях совершил распятый слева разбойник? Не ужасайтесь заранее, но вам придется возглавить род людской на его последнем этапе. Так вот, что касается самого купалища, мы беремся обеспечить его людям на самовысших термоядерных кондициях... В случае, разумеется, вашего согласия на самопожертвование. Оговорюсь, подвиг ваш, который явится актом подлинного искупления грехов людских, сопряжен будет с вечной гибелью. Поверьте, в поисках подходящей кандидатуры мысленно тысячи досье просмотрели, чтобы вернуться к вашей.

– Разве неизвестно такому знатоку, что массовая исповедь каноническими правилами возбраняется нам?

– Пардон, в виду имелась не общая исповедь, а именно от каждого порознь, но лишь по времени слившаяся в единый коллективный вздох вполне на евангельской основе. То будет заключительный всплеск отчаянья пополам с насильственным экстазом высвобожденья, каким по слухам сопровождается обычный исход души. Авансом поясню: так же, как в слезинке детского горя, можно утопить всю радость мира, тою слезинкой покаянного отчаянья с избытком хватит омыть все его прегрешенья. В обоих случаях термином детскости определяется чистота применяемого реактива, но тут уж мы с вами постараемся довести человечество до надлежащих кондиций...

– Каким образом, если не секрет?

– Произнесением сакраментальной фразы, самой емкой из бесчисленных прощальных записей, вперекрест нацарапанных ногтями в безысходном житейском лабиринте заблудившихся в нем. Среди них ваша станет итоговой истиной, образованной сплавом всех когда-либо бушевавших на земле правил людских...

– Желательно было бы заранее вникнуть в те немыслимые словеса, способные в миг единый отвратить поистине крах человечества, – сказал он, стараясь не смотреть на искусителя, который уставился на него фосфорически заблеставшим глазом.

– Не стоит ли загромождать мозги слишком емкой и оттого до поры не безопасной для нас с вами формулировкой?

– А что, больно замысловатая, длинная такая?

– Напротив, из семи букв, в одно дыхание, но, к сожаленью, в ней упоминается тот, чье имя запрещено произносить всуе, нашему брату в особенности. Будьте корректны, святой отец, не заставляйте вашего собеседника касаться предмета, который имеет обыкновение взрываться даже от беглого помысла о нем.

– В таком разе, – преодолевая одурь наважденья, не сразу заговорил батюшка, – поелику без участия моего немыслимо, то и потрудитесь хотя бы иносказательно раскрыть мне суть оной волшебной реплики... для упражненья!

– Ну, в рамках оставшегося времени намекните кратенько... – уклончивой скороговоркой пояснил Шатаницкий, – что, дескать, извините, господа хорошие, уж некогда да и некого просить в небе о заступничестве, поелику нет Его и не было никогда на свете...

– Пардон, – ухватился за ниточку о.Матвей, – это кого же вы помышляете, будто нету... Неба, что ли?..

– Но причем же небо, здесь Главный имеется в виду, – пожался тот.

– И кто же у вас разумеется под кличкой Главного? – с хитринкой простака осведомился хозяин. – Уж потрудитеся уточнить для полной ясности...