жизни?.. Не торопитесь, с вашего позволенья я назову его потом. Итак, все чаще, сильней голода и нужды наркотическая одержимость толкает людей повторить шалость Пандоры. Приоткрою вам по дружбе: незадолго до того, как возникает над головой у них черное курчавое облако с огненной бахромой, правнуки ваши выпустят в мир всякого рода шедевры кровосмешения, позывающие на кровавую рвоту фантомы вроде кошки с грибом, холерного вибриона с жирафом. А уж там сама собой наступит срочная необходимость бежать с отжитой планеты в прискорбный финал, куда я приглашаю вас сойти на минуту для ознакомленья.

Были все основанья ужаснуться проступившей очевидности – близко стало предначертанное в писании владычество его, если со столь дерзостным нахрапом рассуждает о вещах, дотоле для него неприкасаемых.

– Так что, как ни печально, отец святой, вовсе не мозг, а некий другой орган, чуть пониже, диктует линию цивилизации нашей, – со вздохом сказал Шатаницкий.

– Чему же печалиться, если милостивое всегда добрее разума, сердце людское станет править миром, – подхватил о.Матвей, потому что такое толкованье укрепляло его позицию в начавшейся полемике.

– Нет, не разум и сердце правят миром, а некто ниже рангом и местоположением. Одиннадцатого октября тысяча девятисотого года, гуляя в яснополянской роще вдвоем с навестившим его Максимом Горьким и остановившись по надобности у изгороди на опушке, Лев Толстой буквально сказал: «Вот он хозяин жизни »... Случайно оказавшись поблизости, не упуская случая втихомолку обогатиться беседой великих людей, я сам слышал и видел. Напомнить вам, святой отец, как это называется на языке родных осин?

– Нет уж, лучше обойдемся без названия, – резко сказал он, заслышав за дверью присутствие любопытствующей супруги.

– Ладно, обойдемся. Сгорайте изнутри, не гасите в себе бунт свой против всего на свете. Вот вы мне приписываете грех и подвиг всех ересей земных, а про то невдомек – справиться ли мне одному за всех вас? Сам, батенька, втихомолку коллекционирую слепки наиболее святотатственных, тем-то и плодотворных озарений ваших, откуда и нарождалась впоследствии любая прогрессивная новизна. В особенности любил я начинающих еретиков, первую дрожь гнева в них, отреченье от себя, тот перламутровый, после снятия кожи, блеск на содрогающихся, сольцой присыпанных тканях души, когда в обессилевшем организме, в обход нестерпимой муки родится бесстрашное самостоятельное мышление, еще вчера мирно бренчавшее на лире под журчанье Кастальского родничка... И все же дальше немного страданья, на манер лежачей забастовки, дело у них не шло, как у библейского старика из страны Уц, который, расположась на рогожке под открытым небом, давал Творцу досыта насладиться смрадным зрелищем нанесенных ему увечий. Более поздние еретики ограничивались залпом по догматам: сомнением в логической необходимости высшего начальства для всемирной гармонии, вызовом пополам с экспериментальным глумлением, не так ли? Но еще не случалось, чтобы на локте из гноища своего поднявшийся Иов такое в небо над собою махнул, но не от гнева, а по кроткой и безграничной любви к нему, причем словца обидного не обронил в адрес громадного владыки, – напротив, сам старым телом своим прикрыл его от обвинений за кое-какие действительно досадные административные оплошности. Так сказать пожалел именуемого Творцом с вершины боли человеческой...

– Что же это за новатор такой дерзкий объявился? – глаз не подымая, еле слышно спросил старо- федосеевский батюшка.

– Ужели себя не узнаете, отец Матвей? Собственной персоной перед зеркалом стоите, на себя смотрите... – без фальши почтительно подсказал о.Матвеев гость.

– В очередном рапорте мне донесли, что пожилой симпатичный батюшка терзается мыслью, может ли тварь обидеть своего творца и что даже вы мельком подумали по принципу audiatur et altera pars7 побеседовать об этом с кем-нибудь из наших иерархов, чтобы взглянуть на истину с обратной стороны. В вашей проблеме, может ли творение от гения до ублюдка обидеть своего творца, явно подразумевается человек. Задача легко решается встречным вопросом, способно ли солнце обидеться на ребенка, изобразившего его в виде блина с улыбкой до ушей и чернильными завитками пламени вокруг. Совсем другое дело, когда ребенку свыше сорока и шалость вызревает в заблуждение, а заблуждение – в ересь, состоящую в искажении какого-либо главного догмата. Многоликая догматика верующих народов о едином для всех верховном существе и тем самым, казалось бы, до степени родства сближающая их, но этнически и фонетически разная, а исторически взаимно непримиримая, позволяет определить догмат как охранительный пароль от агентов и вирусов инославных вероисповеданий в свое стерильное соборное пространство. Тем и объясняется его замысловатая, порою до абсурдности причудливая формула, одинаково необходимая ключам от сейфа и рая во избежание отмычек и подделки. Еще сытнее для нас знаменитое интимное и потому наглухо запертое от профанов признание самого Тертуллиана: «Credo quia absurdum»8, где тот же мудрый аргумент толкуется как высший момент при посвящении неофита во все звания святости. Да вы никак всамделе подзабыли свой ночной, на клиросе-то, разговорец с покойным Аблаевым, коего я тоже глубоко ценил за исключительную прозрачность ума... По крайности хоть дьякона-то самого помните немножко? Сосед ваш был: мужчина конского сложения и бас хрипучий! Накануне отреченья вы еще призвали его извинить общего хозяина вашего, коему тот четверть века беспорочно отбубнил...

– Это за что же Его извинять потребовалось?

– Ай, память у нас какая стала!.. Я постарше, а живо помню. Не сочтите за лесть, но, случайно оказавшись в ту памятную ночь накануне аблаевской казни в пределах вашей обители, я с содроганием восхищения сквозь стену храма слушал ваше жаркое отеческое напутствие обреченному дьякону. Впервые оно в новом ключе раскрыло загадочный смысл искупления, общедоступный для народной массы... Согласитесь, если речь шла всего лишь о прощении Адамовых потомков от первородного греха, то нуждались ли в небесной амнистии безвинные и вовсе неродившиеся малютки? Ибо если не предвечная, по катехизу Филарета, доброта, а роковое одиночество Властелина с его бесцельным, вразброс, в сущности ни для кого излученьем чудовищных квантов силы и света вынудило его создать первочеловека, цель и рабочий орган в одном лице, который, через кровоточащее свое подсознанье прогоняя те испепеляющие вихри, открыл таившиеся там музыку, число и форму, немудрено, что юридически ставшее соавтором видимого мира творение потянулось осмыслить заодно и незримого Творца, для чего потребуется перестройка общества на некий высший образец. Близится срок, когда по отмирании рудиментарных, расовых, вероисповедальных, социальных тож категорий, всякий раз с безжалостной отбраковкой стеснительных излишеств и реликвий, тормозящих восхождение к пресловутым звездам, подоспеет короткое замыканье полюсов, и тогда под анестезией безбольного, может быть, тысячелетнего обморока последует уже тотальная линька человечества до десятка наших уцелевших счастливцев... Из них единственному дано будет подняться на вершину заповедной горы, откуда открывается круговой обзор по всем параметрам мышления, что, кстати, считалось высшим призом варварских цивилизаций... Где-то здесь на промежуточном рубеже, пока длится полдень разума, и должна проблеснуть золотая эра мечтателей с вожделенным утоленьем всех нужд и печалей – в коммунальных пределах, разумеется, ибо и по христианской доктрине лишь ничего не имеющий потенциально владеет всем. Бессильная удержать солнце в зените, сама природа может продлить сроки наиболее удачных созданий не иначе как упрощеньем их на несколько порядков с переплавом всей наследственной памяти предков в насекомый инстинкт. Как