собственная его менторская манера держаться с Юлией...

Конечно, такого кандидата, как цирковой иллюзионист с мистической подкладкой, партнер ее злосчастного отца к тому же, судьба могла предъявить Юлии разве в издевку, если бы не выявившиеся шансы оказаться ангелом вдобавок: титул несколько темный в наши дни. И тут в пору томительных колебаний она узнала случайно печальную историю некой Марины Мнишек, – ее насторожили приключения иноземки, погоревшей на сходной авантюре, тоже в смутное время и в той же стране. Призванный для исторической консультации мосфильмовский энциклопедист, без введения в курс дела, дал успокоительную справку в том смысле, что тот монастырский михрютка тоже не стоил и ногтя знаменитой польской панны, но Париж стоит одной обедни; надо полагать, подразумевалось – коронационной. Так женский цейтнот и боязнь оказаться посмешищем в глазах придворной черни заранее толкали Юлию на согласие, которого пока никто не добивался, и несмотря на выдержку, делать уйму суматошных, чаще всего подсознательных и оттого тем более стыдных приготовлений к предстоящему и любому, в какой бы форме оно ни вылилось, венчанию на царство.

Считавшийся чуть ли не выродком в патриархальной семье гуляка и безбожник, будущий Дюрсо не перестал предаваться частным радостям жизни и после женитьбы. Молодожены разошлись вскоре после рожденья Юлии, – без ведома старших разъяренная мать увезла ребенка с собой за границу. Прерванные отношения стали налаживаться несколько позже, когда дальновидная бабка послала на родину фотографию девочки – не беззаботному кутиле, разумеется, а непосредственно деду. Стрела попала в цель, – сияющее, с кудряшками, трехлетнее существо тянулось к сердцу старика с объятьями, настолько бескорыстными в отличие от прочей сообразительной детворы, что уже в ту пору, случись такая неотложная необходимость, в них легко уместились бы два доходных дома с Крещатика да, пожалуй, и один из цирков в придачу. Знакомство заинтересованных сторон, происшедшее не раньше смерти матери и буквально в канун его собственной, было заблаговременно подготовлено в детской душе вереницей благодарных и фантастических впечатлений. В продолжение трех лет ящики драгоценных игрушек и разных экзотических лакомств, доставляемых чуть не со всего света, где имелись филиалы фирмы, чередовались с комично-безграмотными в фирменных конвертах под русской маркой, где старик собственноручно, порою жалкими при его могуществе словами, просил обожаемую внучку погостить у него в Киеве, пока жив... Не раз впоследствии и с несколько виноватым чувством за его неоправдавшиеся надежды, раскрывая тяжкий, с бронзовой лирой на лиловом бархате фамильный альбом, девушка подолгу вглядывалась в жесткое, с рыжевато-выцветшей бородкой лицо сухопарого человечка в своеобычном рединготе и ботфортах, как он всегда снимался, и все пыталась угадать, где у него там помещалась такая ненасытная нежность.

Непримиримая итальянская сторона согласилась, однако, предъявить богачу его внучку сразу по получении доверительно печальных известий от ее отца, рассчитывавшего по крайней мере на опекунские права, в случае собственного провала. Ввиду внезапного заболеванья великого Джузеппе было бы не в интересах Юлии, намекал он, чтобы многочисленная, отовсюду на погребальное пиршество слетавшаяся родня опередила в завещательном акте наиболее вероятную и, возможно, единственную наследницу. Указанное юридическое лицо было ближайшим экспрессом и под конвоем надежной тетки доставлено в Киев, но старику было плохо в те дни, и, несмотря на его предсмертное нетерпение, девочку в глухой двухэтажный особняк к нему на Фундуклеевской доставили лишь через неделю. За парадно убранным столом вперемежку с чопорной родней сидела местная финансовая знать, а в дверях теснилась с детками домовая челядь. Все не без волнения, в ожидании сюрприза, поглядывали на замысловатую посреди киноустановку, присланную накануне неким Ханжонковым, личным другом хозяина и по его просьбе. Больного ввезли в кресле, с пледом на ногах и почти не изменившегося, словно нечему было болеть в его ссохшемся организме, но прислуга ближнего окружения диву давалась на выдержку, с какою тот скрывал свое, уже непоправимое нездоровье. Старик молча присоединился ко всеобщему ожиданию какого-то высшего гостя, даже в тех исключительных обстоятельствах имевшего право на запоздание. Тайна раскрылась лишь при появлении строгой разряженной девочки с загадочно-долгим взором, каким она, уже привыкшая владычествовать, обвела собрание... И тут, по выражению лица у старого Джузеппе собравшиеся наследники, уже лязгавшие зубами в предвидении дележки, уразумели вдруг, какая грозная беда стряслась над ними. Для нее одной, маленькой царицы, было затеяно в неблагополучном доме торжество, в нарушение традиций завершаемое сеансом кинки: под таким названьем незадолго перед тем и к ужасу блюстителей русской речи вошел синематограф в бытовой обиход киевлян. Был показан боевик об одной покинутой красавице, как она спрятанным в муфте небольшим, в сущности, пистолетом простреливает огромного неверного мужчину в роскошных усах. И так как жаднее всех вглядывался в экран сын домовой прачки, оказавшийся поблизости мальчик лет четырнадцати, то ему-то, по окончании ленты попавшемуся на глаза, размягчившийся старик, несмотря на недомоганье, и дал полушутливый наказ – чтоб не забыл его милой внучки, когда сам научится крутить такие же чудесные картины из красивой жизни. Всем запомнившееся слово впоследствии стало выглядеть пророчеством и на протяжении лет становилось для созревающего режиссера Сорокина сперва напутствием мастера и посвящением в подмастерья, а там таинственным образом превратилось в само собой разумеющийся моральный должок прозорливому старцу, подлежащий оплате его юридическому преемнику в лице Юлии Бамбалски.

Следующее, прощальное свидание с дедом состоялось в конце той же осени, на исходе пронзительно- золотого денька. Снежно-белые голуби вперемежку с желтыми листьями реяли в громадной небесной синеве над днепровским раздольем, над базаром и лачугами бедноты внизу, но тот же дом, несмотря на всю свою угрюмость, каким-то старозаветным уютом прогретый по прежнему впечатленью, показался теперь Юлии выкрашенным сажей изнутри. По мощенной красным клинкером дорожке надо было пересечь двор с затихшими собаками до поворота за углом и затем по задней, непосильно-крутой лестнице подняться наверх. Хотя дыханьем смерти овеянная обстановка могла травмировать ребенка, было кем-то сочтено, что возможные издержки вполне окупаются размером оставляемых даров и благом последнего общенья. Дальше последовал длинный коридор, забитый непонятными, в непомерно-длинных кафтанах почему-то, черными людьми, в особенности – как почтительно расступались они, взирая со своей высоты на проходившую в ногах шестилетнюю царицу. Так через анфиладу и полупотемки полубезлюдных комнат ее ввели в прохладное, с завешенными окнами, давно непроветренное пространство и потом с подгибающимися от страха коленями ей пришлось почти столько же тащиться до стоявшей, помнится, под пологом и на возвышении, очень большой кровати, где лежал кто-то несоразмерно маленький: девочка не решилась взглянуть в лицо умиравшего. Зато на всю жизнь закрепилось в содрогнувшейся памяти единственное ореольное пятно, как бы в рембрандтовском луче библейского провидения, брошенная поверх одеяла, недвижная и закатным лучом сквозь штору выцвеченная, ужасно маленькая и уже от всех красок жизни отмытая рука. Повеяло холодком, словно тот приподнял веки. Девочку взвели на приступку, и один кто-то, не отец, властно пригнул ее головку, а другой положил ужасную руку на склоненный затылок наследницы. Чисто мускульным ощущением Юле навсегда запомнился могильной тяжести груз, соответственный значимости момента. И, несмотря на детский возраст, с каким облегченьем, сбежав по той же деревянной черной лестнице, вдыхала она потом сладкий-сладкий, синий-синий воздух с неутомимой в нем стаей голубей... Забитый досками парадный ход открыли лишь перед выносом гроба. Прискорбно и странно, что наиболее, может быть, грандиозное происшествие предреволюционного Киева, наделавшее шуму не меньше знаменитого покушения на премьера Столыпина, не оставило ни малейшего следа ни в тогдашних газетах, ни в коммунальных документах города, ни в памяти современников и даже самих его участников. Впрочем, толпившиеся вдоль улиц дотошные наблюдатели высказывали догадку, что еще при жизни обдуманная феерическая чертовщинка была сознательно подпущена в погребальную процессию