— Если бы только она не была такой вульгарной, — пробормотал он, мельком взглянув на Брунетти. — Работа восхитительная. Я бы ее купил. Но я не смогу жить с ней в одном доме. — Протянув руку, граф буквально подтащил Брунетти к себе, заставив встать перед портретом. — А ты смог бы?

Брунетти знал, что в разное время красивыми считались разные черты лица и разные фигуры. Наверное, когда писался портрет, тучность дамы представлялась ее мужу или любовнику вполне привлекательной. Но весь ее облик, прямо-таки вопиющий о свинячьем обжорстве, был оскорбителен в любую эпоху. Кожа женщины лоснилась салом, а вовсе не здоровьем; зубы, казалось бы, такие белые и ровные, неуловимо напоминали пасть хищника; в складках жира, свисающего с запястий, угадывались залежи грязи. Платье, распираемое изнутри огромной грудью, не столько прикрывало, сколько из последних сил сдерживало телеса, так и норовящие вывалиться наружу.

Но, как и заметил граф, портрет был написан настоящим мастером: яркие мазки кисти ухватили блеск глаз, золотистое сияние волос, даже мягкую роскошь красной парчи, открывавшей слишком много обнаженной плоти.

— Поразительно современная картина, — сказал граф и увлек Брунетти к двум стоящим рядом бархатным креслам, которые, судя по виду, изготовили для высшего духовенства.

— Не понимаю, — покачал головой Брунетти, усаживаясь в оказавшееся удивительно удобным гигантское кресло. — Современности я в ней совсем не вижу.

— Эта дама олицетворяет собой мир потребления, — объяснил граф, кивнув в сторону портрета. — Ты только посмотри на нее. И представь, сколько всего она за свою жизнь съела, чтобы нарастить такую массу, не говоря уж о том, сколько ела, чтобы обеспечивать эту массу энергией. Взгляни на цвет ее щек — она явно была не дура выпить. Опять-таки, можно только догадываться, сколько она пила. А эта парча? Сколько шелковичных червей погибло, чтобы ей сшили платье и накидку? Сколько их пошло на шелк для ее кресла? И эти драгоценности! Как думаешь, сколько мужчин умерло в шахтах, добывая золото для ее цацек, сколько погибло ради рубина в ее кольце? А это блюдо с фруктами на столе? Кто вырастил эти персики? Кто изготовил стакан, что стоит рядом с блюдом?

Брунетти взглянул на картину по-новому. Она и впрямь олицетворяла богатство, которое питает культуру потребления и цветет благодаря ей. Граф был прав: теперь Брунетти смотрел на портрет именно так. Впрочем, с тем же успехом его можно было считать всего лишь примером высочайшего мастерства художника и отражением вкусов той эпохи.

— А Катальдо имеет ко всему этому какое-нибудь отношение? — добродушно спросил Брунетти.

— Потребление, Гвидо, — продолжал граф, словно не услышав вопроса зятя. — Потребление… Оно стало у нас навязчивой идеей. Теперь нам нужен не один, а шесть телевизоров, да еще и новый мобильник каждый год, а еще лучше — каждые полгода, как только выйдет очередная модель. И как только ее прорекламируют, — добавил граф. — И надо апгрейдить компьютеры — каждый раз, когда появляется новая версия операционной системы или когда экраны мониторов становятся больше, или меньше, или тоньше, или, не знаю там, круглее, — говорил граф.

Брунетти вспомнил про свой запрос на новый компьютер. Интересно, к чему клонит тесть?

— Если ты не можешь понять, к чему я клоню, — неожиданно для Брунетти сказал граф, — так я тебе отвечу: к мусору! — И граф повернулся к Брунетти с таким видом, словно только что представил ему изящнейшее решение логического парадокса или запутанной алгебраической задачи. Брунетти уставился на тестя как баран на новые ворота.

Граф, в душе тот еще шоумен, держал театральную паузу. На другом конце комнаты владелец галереи перелистнул страницу.

— Мусор, Гвидо, — прервал наконец молчание граф. — Мусор. Вот что предлагал мне Катальдо.

Брунетти вспомнил список компаний, принадлежащих Катальдо, и они представились ему в новом свете.

— Ага, — решился сказать он.

— Ты ведь пробил его по вашей базе, не так ли? — спросил граф.

— Да.

— Значит, ты в курсе, какого рода бизнесом он занимается?

— Да, — кивнул Брунетти, — хотя бы частично. Перевозками: грузовыми судами и грузовиками.

— Перевозки, — повторил граф, — а еще экскаваторы, — добавил он. — Перевозки и грузовики. И машины для землеройных работ. И — это удалось выяснить только моим людям, которые иногда работают не хуже ваших, — он владеет несколькими мусороперерабатывающими заводами, где уничтожают все те вещи, о которых я только что говорил — мобильники, компьютеры, факсы, автоответчики… — Граф бросил быстрый взгляд на портрет женщины. — Сегодня — самая желанная и новая модель; завтра — бесполезный шлак.

Брунетти уже понял, к чему ведет граф, и потому решил промолчать.

— Вот в чем секрет, Гвидо, — продолжил граф. — Новейшая модель уже на следующий день превращается в мусор. Потому что нас слишком много. И мы потребляем слишком много вещей, которые слишком часто выбрасываем на помойку, и кто-то должен подбирать за нас этот мусор и как-то от него избавляться. Когда-то люди были счастливы бесплатно заполучить какое-нибудь старье: дети с радостью забирали у нас старые компьютеры и старые телевизоры. Но теперь все по-другому. Теперь каждый хочет, чтобы у него была самая новая дрянь, его собственная. И нам приходится платить не только за саму эту дрянь, но еще и за то, чтобы от нее избавиться. — Граф говорил очень спокойно, даже как будто отстраненно. Те же речи Брунетти не раз слышал от его дочери и внучки. Правда, в их эмоциональных монологах преобладала злость, а не хладнокровная невозмутимость.

— И этим-то и занимается Катальдо?

— Да. Катальдо — мусорщик. Люди копят вещи, а когда те надоедают им или ломаются, Катальдо берет на себя заботу о том, чтобы они больше никому не мозолили глаза.

Брунетти промолчал.

— Вот почему он так интересовался Китаем, Гвидо, — тихо добавил граф. — Китаем, этой гигантской свалкой мира. Но он слишком долго ждал.

— В каком смысле? — не понял Брунетти.

— Он переоценил африканцев, — ответил граф, и, услышав заинтесованное «хм» со стороны Брунетти, продолжил: — Месяц назад он отправил из Триеста три корабля. — Прежде чем Брунетти успел задать вопрос, граф кивнул: — Да-да, три мусоровоза, битком набитые всякой мерзостью, избавляться от которой здесь было бы слишком дорого. Катальдо долгие годы работал с сомалийцами. Если верить информации, которую добыли мои люди, он уже вывез туда сотни тысяч тонн мусора. За хорошие деньги сомалийцы готовы принять любую дрянь. Они не задавали лишних вопросов — ни откуда груз, ни что он собой представляет. Но времена меняются. В последние месяцы грязные делишки сомалийцев получили освещение в прессе — особенно после цунами. Писали, что ООН активно препятствует сомнительным грузоперевозкам, поэтому отправлять туда суда с мусором стало почти невозможно. — По голосу графа трудно было понять, как он сам к этому относится. — Но главное, это стало невыгодно. Африканцы заломили слишком высокую цену за согласие забирать мусор, — добавил граф и покачал головой, явно не одобряя подобные методы ведения дел. — А вот китайцы за большую часть грузов готовы сами платить. Получив мусор, они его сортируют, отбирают что получше, а самую опасную дрянь, как я подозреваю, отправляют на свалки в Тибет, — пожав плечами, сказал граф. — Впрочем, они используют почти все.

Граф внимательно посмотрел на Брунетти, словно размышляя, можно ли тому доверять. Судя по всему, увиденное его успокоило, так как он продолжил:

— Ты никогда не задумывался, за каким чертом китайцы затеяли такое трудное и дорогостоящее мероприятие, как строительство железной дороги от Пекина до Тибета? Как ты думаешь, Гвидо, неужели по ней ездит достаточно туристов, чтобы отбить все их расходы? На пассажирском-то поезде?

Брунетти лишь покачал головой.

— Впрочем, это к делу не относится. Я ведь говорил о Катальдо, — сказал граф. — И его кораблях. Так вот, он крупно просчитался. В наши дни некоторые грузы даже китайцы отказываются принимать, а Катальдо отправил в плавание три судна как раз с таким мусором. И теперь им некуда плыть. Да и домой они вернуться не могут, пока не избавятся от груза на борту — с ним их ни один европейский порт к себе не пустит.