сама тонким ручейком сыпала муку в кипяток из одной руки и помешивала в кастрюле другой:
— Могли просто сбить и уехать. А одиноким женщинам больше делать нечего, как сплетничать.
Брунетти был поражен, даже рот открыл:
— И это говоришь ты, считающая себя феминисткой? Не дай мне бог услышать, что феминистки говорят о тех, которые живут одни.
— Вот это я и имею в виду, Гвидо. Все равно — женщины или мужчины. — И ничуть не опасаясь возражений, продолжала сыпать кукурузную муку в кипящую воду, тихонько помешивая. — Оставь людей надолго одних, и все, что они смогут — сплетничать друг о друге. А еще хуже, когда не на что отвлечься.
— На что-то вроде секса? — Это он попробовал ее шокировать или хотя бы насмешить.
— Особенно — если нет секса.
Она наконец перестала добавлять кукурузную муку, а Брунетти стал обдумывать то, что они сейчас тут наговорили.
— Помешай, а, пока я соберу на стол? — Отошла, освободив ему место у плиты и протянув деревянную ложку.
— Я лучше накрою на стол. — И открывая буфет стал не торопясь доставать оттуда тарелки, стаканы, ложки и вилки. — А салат будет?
Когда Паола кивнула, он вытащил четыре салатные чашки и поставил на стойку.
— Что на десерт?
— Фрукты.
Он достал еще четыре тарелки, сел на свое место и взял стакан, отпил.
— Ладно, может, это был несчастный случай и не исключено — совершенно случайно о ней дурно говорят в доме престарелых. — Поставил стакан и налил еще вина. — Ты так думаешь?
Она еще разок помешала поленту и положила деревянную ложку поперек кастрюли.
— Нет, я думаю, кто-то пытался ее убить. И кто-то запустил эту историю про деньги. Все, что ты когда-либо рассказывал мне о ней, свидетельствует: невозможно, чтобы она крала или лгала. И сомневаюсь, что те, кто знают ее, поверят в это. Только если эта история исходит от кого-то облеченного властью. — Она взяла его стакан, отпила и поставила на место. — Забавно, Гвидо, что я сейчас слушала то же самое.
— Что «то же самое»?
— В «Цирюльнике», замечательная ария — только не перебивай меня и не говори, что там полно таких. Я о той, где этот, как его… Дон Базилио, учитель музыки, говорит о клевете, о том, как она разрастается и как в конце концов тот, кого оболгали… — и Паола ошеломила Брунетти, пропев последние слова басовой арии богатым сопрано: —
Она еще не допела, а дети уже торчали в кухонных дверях, глядя в изумлении на мать. Когда Паола замолкла, Кьяра выпалила:
— Мама, а я и не знала, что ты так поешь!
Паола посмотрела не на дочь, а на мужа и ответила:
— Всегда есть что открыть для себя в людях, которых вроде бы хорошо знаешь.
К концу трапезы всплыла тема школы, и с неизбежностью перехода дня в ночь Паола спросила Кьяру про уроки религии.
— Я бы не стала на них ходить. — И Кьяра взяла яблоко из вазы с фруктами в середине стола.
— И почему вы не разрешаете ей не ходить туда?! — вмешался Раффи. — Все равно пустая трата времени.
Паола оставила его высказывание без внимания.
— Почему ты так говоришь, Кьяра?
Та лишь пожала плечами.
— Уверена, что у тебя есть дар речи, Кьяра.
— Ой, хватит, мам! Когда ты начинаешь говорить со мной таким тоном, я уже знаю — ты не станешь слушать ничего, что я скажу.
— И что же это за тон, позвольте узнать? — осведомилась Паола.
— Вот этот самый! — отбрила Кьяра.
Паола безмолвно обратила взор на мужскую часть семьи в поисках поддержки — недозволенная атака со стороны младшего чада, — но встретила столь же молчаливое суровое осуждение. Кьяра, пригнувшись, чистила яблоко, кожуру снимала единой полоской, ее уже хватило бы, чтобы протянуть через стол.
— Извини, Кьяра, — проговорила Паола.
Та метнула на нее взгляд, удалила остаток кожуры, отрезала кусок яблока и положила на ее тарелку.
Брунетти решил — время возобновить переговоры:
— Почему ты не хочешь ходить на занятия, Кьяра?
— Раффи правильно говорит: трата времени. Я запомнила весь катехизис в первую неделю, и все, что мы делаем, — рассказываем его наизусть, когда он нас спрашивает. Скучно — лучше почитала бы или сделала другие уроки. Но хуже всего — он не любит, когда мы задаем вопросы.
— Какого рода вопросы? — Он как раз получил последний кусок яблока, а Кьяра взяла чистить другое.
— Ну, сегодня, — она сосредоточила внимание на ноже, — он говорил, что Бог — наш отец, и все повторял: «Он», «Его» и так далее. И я подняла руку и спросила: Бог — дух или нет. Он сказал — да, дух. Тогда я спросила, правильно ли, что дух отличается от человека потому, что у него нет тела, он нематериален. Он согласился, а я задала вопрос: как Бог может быть мужчиной, если он — дух и у него нет ни тела, ничего.
Брунетти над опущенной головой Кьяры бросил взгляд на Паолу — опоздал: на лице ее нет и следа торжествующей улыбки.
— И что сказал падре Лючано?
— Ой, он прямо набросился на меня. Сказал — я что-то из себя изображаю. — Посмотрела на него, забыв о яблоке. — Но я ничего не изображаю, — правда, хотела узнать. Не понимаю этого: в смысле — Бог не может быть сразу и тем и тем, разве… — Поймала себя на том, что чуть не использовала обсуждаемое местоимение. — Разве это возможно?
— Не знаю, ангел мой, с тех пор как я это все учил, прошло много лет. Думаю, Бог может быть всем, чем захочет. Он, видимо, настолько велик, что наши мелочные правила насчет реальности вещества и нашей крохотной вселенной ничего для него не значат. Ты об этом не думала?
— Нет, не думала. — Она отодвинула свою тарелку, поразмыслила. — Наверно, такое возможно. — Опять пауза на раздумья. — Можно я пойду делать уроки?
— Конечно. — Он протянул руку и взъерошил ей волосы. — Если будут затруднения с математикой, серьезные, — приноси мне.
— А что ты сделаешь, папа, — расскажешь мне, что не можешь помочь, потому что с тех пор, как ты учился в школе, математика стала совсем другой? — со смехом спросила Кьяра.
— Разве не так я всегда поступаю с твоей домашней работой по математике, дорогая?
— Да. Наверно, ты и не можешь иначе?
— Боюсь, что так. — И он откинулся на спинку стула.
Глава 13
Вечером Брунетти посвятил себя чтению ранних отцов церкви — форме досуга, которой обычно не слишком увлекался. Однако вторжение религиозной темы в личную и в профессиональную жизнь не в его силах предотвратить. Начал с Тертуллиана, но немедленно возникшая неприязнь к этому напыщенному пустословию заставила его перейти к писаниям Святого Бенедикта. Тут он набрел на такой пассаж: «Муж,
