— Я не знаю Марии, о которой вы говорите. Я знаю только сестру Иммаколату.
— Как угодно, — согласился Брунетти. — Почему она решила покинуть ваш орден?
— Она всегда была своевольной бунтаркой. Всегда с трудом подчинялась воле Бога и большей мудрости ее начальства.
— Это, я так понимаю, синонимы? — спросил Брунетти.
— Шутите, ежели угодно, но на свой страх и риск.
— Я тут не для шуток, мать-настоятельница. Я тут затем, чтобы выяснить, почему она оставила место, где работала.
Монахиня обдумывала эту его декларацию довольно долго. Брунетти смотрел, как одна ее рука поднялась к распятию на груди — совершенно неосознаваемым, невольным жестом.
— Поговаривали… — начала она, но не закончила: опустила глаза, увидела, чем занимается ее рука, и убрала ее с креста, опять взглянула на него. — Она отказалась подчиниться приказу, данному ее начальством, и, когда я назначила ей духовное наказание за этот грех, она ушла.
— Вы говорили с ее исповедником?
— Да. Когда она ушла.
— А он вам говорил что-нибудь, что она ему могла сказать?
Она ясно дала понять, что это вопрос вопиюще неуместный.
— Если она говорила с ним на исповеди, конечно, он не мог сказать мне. Тайна исповеди священна.
— Только жизнь священна, — парировал Брунетти, — и тут же пожалел о сказанном.
Заметил, как она проглотила ответ, встал и поблагодарил.
Если она и удивилась внезапности, с какой он прекратил беседу, то виду не подала. Он прошел к двери и открыл ее. Оглянулся попрощаться: она неподвижно сидит в кресле, а пальцы трогают распятие.
Глава 12
Он проделал свой путь до дома, остановился, купил минеральной воды и был у себя в семь тридцать. Стоило открыть дверь, как тут же понял — все семейство в сборе: Кьяра и Раффи в гостиной, смотрят телевизор — и смеются над чем-то там, а Паола в своем кабинете увлеченно подтягивает певице, исполняющей арию из Россини.
Отнес бутылки на кухню, поздоровался с детьми и прошел по коридору к Паоле. На книжной полке — маленький CD-плеер. Паола, с квадратиком либретто в руке, сидит и поет.
— Чечилия Бартоли? — блеснул он эрудицией, входя.
Она подняла глаза, изумленная — узнал голос певицы. Не подозревает, что он видел ее имя на новом диске Барбери, купленном ею неделю назад.
— Откуда ты знаешь? — На миг она забыла об
— Мы всё видим, — пояснил он, потом внес поправку: — В данном случае всё слышим.
— Ой, Гвидо, не дури! — засмеялась. Закрыла либретто и положила его на стол возле себя, дотянулась, выключила музыку.
— Как ты думаешь, дети захотят пойти куда-нибудь поужинать? — спросил он.
— Нет, смотрят какое-то дурацкое кино — не кончится раньше восьми, — а у меня уже есть что приготовить.
— А что? — Он вдруг почувствовал зверский голод.
— У Джанни сегодня была прекрасная свинина.
— Отлично! Как будешь готовить?
— С белыми грибами.
— А полента?
Она улыбнулась ему:
— Конечно. Неудивительно, что ты отрастил такой животик.
— Какой еще животик? — И он незаметно его втянул.
Она не ответила, и он напомнил:
— Сейчас ведь конец зимы.
Чтобы отвлечь ее, а может, самому отвлечься от обсуждения живота, он рассказал о событиях дня, начиная с того, как утром ему позвонил Витторио Сасси.
— Ты ему перезвонил потом? — спросила Паола.
— Нет, был слишком занят.
— Так почему бы сейчас не позвонить? — И, оставив его у телефона в своем кабинете, ушла на кухню ставить воду для поленты.
Он появился спустя десять минут.
— Ну и как? — спросила она, вручая ему стакан дольчетто.
— Спасибо, — пробормотал он и отпил. — Я сказал ему, как она и где она.
— Что он за человек на слух?
— Достаточно приличный, чтобы помочь ей найти работу и место для житья. И побеспокоился позвонить мне, когда это случилось.
— Что это было, по-твоему?
— Мог быть несчастный случай, а могло и что-то похуже. — Он прихлебывал вино.
— Ты имеешь в виду, что кто-то пытался ее убить?
Он кивнул.
— Зачем?
— Это зависит от того, кого она видела с тех пор, как поговорила со мной. И что им сказала.
— Неужели она могла быть такой безрассудной?
Паола знала о Марии Тесте только то, что говорил все эти годы о сестре Иммаколате Брунетти, а он хвалил ее терпение и милосердие монахини. Вряд ли по такого рода информации можно судить, как поведет себя эта молодая женщина в ситуации, описанной Брунетти.
— Сомневаюсь, что она представляла это себе как безрассудство. Ведь большую часть жизни провела в монахинях, Паола, — сказал он так, будто это все объясняло.
— Ну и что это означает?
— Что у нее не очень верные представления о том, как люди ведут себя. Вероятно, она никогда не сталкивалась с человеческим злом или лживостью.
— Ты ведь говорил, что она сицилийка?
— Это не повод для шуток.
— Я и не думала шутить, Гвидо, — возразила Паола оскорбленно, — я серьезно. Если она выросла в этом обществе… — И отвернулась от плиты. — Сколько ей было, говоришь, когда вступила в орден?
— Пятнадцать, кажется.
— Так вот, если она выросла на Сицилии, то вдоволь повидала всякого — ну как ведут себя люди, — чтобы принимать возможность злого умысла. Не романтизируй ее, она не святая с фрески, которая упадет в обморок при первом взгляде на что-то неприличное или узнав про дурной поступок.
Брунетти горячо возразил:
— Убийство пятерых стариков вряд ли можно назвать просто дурным поступком.
Паола лишь посмотрела на него — и отвернулась, посолить кипящую воду.
— Ну ладно, ладно, знаю, особых доказательств нет, — пошел он на компромисс.
Паола все не оборачивалась, и он уступил:
— Ну ладно, доказательств нет. Но тогда откуда взялся слух, что она крала деньги и толкнула старика? И почему ее сбили и оставили у дороги?
Паола открыла пачку кукурузной муки, стоявшую тут же, у кастрюли, взяла горсть и заговорила, а
