— А-а, ты вечно за нее. Но только мало хорошего, когда она такая.

— Пойду поговорю с ней. Вдруг это поможет.

Оба знали, что это маловероятно, но с присущим их семье оптимизмом они улыбнулись друг другу, не исключая такой возможности.

Кьяра опять ссутулилась над книжкой, Брунетти нагнулся, поцеловал ее в макушку и, выходя из комнаты, включил верхний свет. В конце коридора он остановился перед дверью кабинета Паолы. Разговоры помогали редко, но он хотя бы выслушает ее — бывало, что это срабатывало.

Он постучался.

— Avanti,[19] — откликнулась она, и он толкнул дверь.

Первое, что он заметил еще до того, как увидел Паолу, стоявшую у стеклянной двери на балкон, был беспорядок на ее столе. Бумаги, книги, журналы были разбросаны по его поверхности. Открытые, закрытые, вложенные одни в другие. Только слепой, в прямом или переносном смысле, мог назвать Паолу аккуратной, но эта мешанина далеко превосходила даже ее пределы терпимости. Она повернулась и заметила, что он смотрит на ее стол.

— Я кое-что искала, — объяснила она.

— Того, кто убил Эдвина Друда? — спросил он, имея в виду статью, на которую она в прошлом году потратила три месяца. — Я думал, ты его нашла.

— Не шути, Гвидо, — сказала она тоном, подразумевавшим, что юмор сейчас так же уместен, как присутствие на свадьбе старого бойфренда невесты. — Я почти весь день пытаюсь найти цитату.

— Зачем она тебе?

— Для занятий. Я хочу начать с одного высказывания, и мне нужно сослаться на источник.

— И чье это высказывание?

— Мастера, — сказала она по-английски, и Брунетти заметил, что у нее затуманились глаза, как всегда, когда она говорила о Генри Джеймсе. «Имеет ли смысл, — подумал он, — ревновать? Ревновать к человеку, который, судя по тому, что говорит о нем Паола, не только не мог решить, какой он национальности, но и какого он к тому же пола?»

И так двадцать лет. Мастер провел с ними медовый месяц, был в больнице, когда рождались оба ребенка, таскался за ними в любой выходной, куда бы они ни отправлялись. Плотный, флегматичный, выработавший свой особый стиль, который остался недоступным для Брунетти, сколько раз он ни пытался читать его и по-английски, и по-итальянски, — Генри Джеймс был, как ни крути, вторым мужчиной в жизни Паолы.

— Что за высказывание?

— Это ответ кому-то, кто спросил его незадолго до смерти, чему его научила жизнь.

Брунетти знал, чего от него ждут. Он выполнил это.

— Что же он ответил?

— «Быть добрым, и еще раз добрым, и еще раз добрым», — сказала она по-английски.

Брунетти не смог преодолеть искушения.

— С запятыми или без?

Она метнула на него угрюмый взгляд. Очевидно, неподходящий день для шуток, особенно о Мастере. Пытаясь выползти из-под тяжести этого взгляда, он сказал:

— Довольно странная цитата для начала литературного семинара.

Она взвесила, считать ли его замечание относительно запятых еще актуальным или уже пора перейти к следующему. К счастью, если учесть, что он хотел сегодня поужинать, она склонилась к последнему.

— Мы переходим завтра к Уитмену и Дикинсон, и я надеюсь, что это поможет мне утихомирить кое- кого из самых несносных студентов.

— Il piccolo marchesino?[20] — спросил он, имея в виду Витторио, наследника маркиза Франческо Брусколи. Витторио, кажется, выставили из университетов Болоньи, Падуи и Феррары, и полгода назад он осел в Ca Foscari, пытаясь получить степень по английской филологии, не потому, что питал интерес или любовь к литературе — да и ко всему, что имело общность с письменным словом, — но просто потому, что вырастившие его английские няньки научили его беглому владению этим языком.

— Этакий юный свинтус с грязными мыслями, — сказала Паола с горячностью. — Испорченный до мозга костей.

— Что он еще наделал?

— Ой, Гвидо, дело не в том, что он делает, а в том, что он говорит и как он это говорит. Коммунисты, аборты, геи. Стоит выплыть любой из этих тем, и он их тут же покрывает своей слизью, говорит, что великолепно, что в Европе рухнул коммунизм, что аборты — грех против Бога, а геи… — она повела рукой в сторону окна, как будто искала понимания у крыш. — Господи, он думает, что их всех надо выловить и сунуть в концентрационные лагеря, а всех зараженных СПИДом уничтожить. Бывает, что хочется ему врезать, — сказала она, снова взмахнув рукой, но, однако, без прежней воодушевленности.

— Как только подобные темы всплывают на литературных семинарах, Паола?

— Это случается редко, — признала она. — Но я слышала о его выходках и от других преподавателей. — Она повернулась к Брунетти и спросила: — Ты ведь его не знаешь?

— Нет, зато знаю его отца.

— И каков он?

— В изрядной степени такой же. Очаровательный, богатый, красивый. И абсолютно порочный.

— Вот это в нем и опасно. Он красив и очень богат, и многие студенты готовы убить, лишь бы их увидели с маркизом, пусть и таким говнюком. Так что они подражают ему и повторяют его суждения.

— А почему сейчас ты так из-за него беспокоишься?

— Потому что завтра я перехожу к Уитмену и Дикинсон, говорю тебе.

Брунетти знал, что это поэты; первого читал — не понравилось, Дикинсон счел трудной, но, когда въехал, изумительной. Он покачал головой, требуя пояснений.

— Уитмен был гомосексуален, и Дикинсон, возможно, тоже.

— А это маркизик считает неподобающим?

— Чтобы не сказать больше, — ответила Паола. — Вот поэтому я и хотела начать с такой цитаты.

— Думаешь, это что-нибудь изменит?

— Нет, вероятно, нет, — согласилась она, сев на стул и начав приводить в порядок стол.

Брунетти сидел в кресле у стены, вытянув перед собой ноги. Паола продолжала закрывать книги и складывать журналы в аккуратные стопки.

— Я хлебнул того же сегодня, — сказал он.

Она прекратила уборку и посмотрела на него.

— Ты о чем?

— Кое-кто не любит гомосексуалов, — он помолчал и добавил: — Патта.

Паола на миг закрыла глаза, потом спросила:

— К чему бы это?

— Помнишь Бретт Линч?

— Американку? Которая в Китае?

— Да — первое, нет — второе. Она вернулась. Я сегодня видел ее в больнице.

— В чем дело? — спросила Паола с настоящим участием, ее руки вдруг замерли на книгах.

— Кто-то избил ее. Ну, два мужика на самом деле. Они явились к ней в квартиру в воскресенье, сказали, что по делу, а когда она их впустила, стали ее бить.

— Насколько серьезно она пострадала?

— Не настолько, насколько могла, слава богу.

— Что это значит, Гвидо?

— У нее трещина в челюсти, несколько сломанных ребер и глубоких царапин.

— Если ты думаешь, что это не так плохо, то страшно представить, что могло быть, — сказала Паола, потом спросила: — Кто это сделал? Почему?

— Может, это имеет отношение к музею, но может быть связано с тем, что мои американские коллеги