производятся в первую очередь на собственную потребу, а излишки продаются на свободном рынке. С увеличением количества посёлков, утверждал Оуэн, будет возрастать и обмен между ними. Каждый посёлок сможет продавать такое количество продуктов, что с течением времени ликвидирует задолженность учредителям.

Поначалу социолог был настолько наивен, что предложил свой проект парламенту, подчеркивая, что, если бы правительство проявило инициативу, план был бы осуществлён в масштабе всей страны и дал бы наибольшие результаты.

Но правительство, по вполне понятным причинам, оказалось глухо к призывам Оуэна. Мало того, вчера ещё уважаемый промышленник, сегодня он был объявлен «демагогом» и «опасным мечтателем».

Тогда реформатор — благо он обладал немалыми средствами — решил поставить «социальный опыт» на cвой счёт. Порвав всё со «старой, доброй Англией», которая не захотела его услышать, он купил землю с хозяйственными постройками на «диком Западе», в Соединённых Штатах Америки. Там он и основал «Новую Гармонию» — первый в мире посёлок счастливых и преуспевающих тружеников создавших общежитие на основе коллективного производства и вознаграждения соответственно своему труду…

«Социальный опыт» Оуэна начался на исходе 1824 года.

В дни, когда Лоран собирал материалы для биографии Первого среди Равных, опыт был ещё далек от завершения, но кое-какие сведения о нём, поступавшие в Европу, казались весьма мало обнадёживающими…

Заканчивая беглый обзор систем Сен-Симона, Фурье и Оуэна и сравнивая их с доктриной Бабёфа, Лоран убедился: как он и предполагал, новые «реформаторы» мало в чём ушли вперёд по сравнению с его покойным другом и единомышленником.

Напротив, как ни выглядит это парадоксально, Бабёф во многом их опередил, они оказались гораздо более слабыми теоретиками и революционерами.

Революционерами? Да разве были они революционерами? И разве та «революция», о которой они толковали, имела что-либо общее с подлинной народной революцией?

Скорее напротив: они разуверились в революции, хотели разуверить в ней своих учеников и шли подчас на жалкие софизмы, играя терминами и подменяя реальную действительность мечтами и несбыточными надеждами.

Сен-Симон говорил лишь о «революции в умах» и готов был идти на соглашение с Бурбонами, лишь бы они поддержали его «индустриальные» планы.

Оуэн тоже уповал на «моральную революцию» и долгое время рассчитывал на «мудрость» парламента.

Фурье пытался заискивать перед Наполеоном, а затем перед Людовиком XVIII и перед его преемником, рассматривая всех их как возможных «кандидатов», людей, способных пожаловать средства на строительство первого фаланстера.

Все они надеялись на «мирный» путь.

Да и были ли они подлинными идеологами равенства?

Об Оуэне Лоран ничего сказать не мог. Но вот Сен-Симон, который зачислял в своих «производителей» не только рабочих, но и капиталистов, и метр Фурье, который селил в своем фаланстере бок о бок бедняка и богача, явно не стали апостолами Равенства.

А Бабёф был им.

И в отличие от многих социалистов, живших в XIX веке, он понимал: без вооружённой борьбы, без революционного переворота подлинного равенства не добиться, ибо современное общество собственников во главе со всеми этими королями, императорами и президентами добровольно не сдаст позиций и не пойдёт ни на какие уступки по отношению к людям труда.

Бабёф понимал это.

Он и понимал, и действовал.

Он не пожалел жизни ради попытки претворения своего Великого плана.

Всё определилось, всё стало на свои места.

Оставалось лишь одно: придумать, решить, с чего начинать рассказ.

С чего?… Не с первой ли встречи, первого знакомства? Тогда, во фрюктидоре III года, в тюрьме Плесси?…

Конечно, это было бы самым простым.

И, быть может, самым впечатляющим.

Ибо тогда-то всё и началось.

Термидорианцы спохватились не сразу. После переворота, покончившего с Робеспьером, Сен-Жюстом и Кутоном, он, Лоран, ещё более полугода исполнял свою должность комиссара в Онелье. Только в серединевантоза III года контрреволюция добралась и до него. Был сфабрикован клеветнический донос французскогопредставителя при Генуэзской республике; несмотря насмехотворность обвинения, которое Лоран без труда опроверг, его схватили и под конвоем отправили в Париж. Разумеется, суда и следствия не было, просто его бросили в тюрьму Плесси, где он и протомился почти восемь месяцев.

А 24 фрюктидора в Плесси поступила новая группа «террористов».

В их числе оказался и Гракх Бабёф,

Тогда-то они и увиделись впервые.

Конечно, тюрьма — не клуб.

Но в III году многие тюрьмы Парижа превратились в подлинные филиалы патриотических народных обществ.

И неудивительно: в те дни все революционеры и патриоты, избежавшие гильотины и дубинок мюскаденов, скитались по тюрьмам, а на воле, в Конвенте, в правительственных учреждениях и общественных организациях гнездилась одна лишь политическая накипь — подлые соратники Тальена и Фрерона и их «золотая молодёжь».

Тюрьма Плесси особенно отличалась своим революционным духом.

Здесь волею судеб встретились многие из тех, кто в эпоху Революционного правительства занимал посты в Парижской коммуне и провинциальных муниципалитетах, боролся с голодом и разрухой, давал отпор внутренним и внешним врагам Республики. Режим Плесси был довольно либеральным; во всяком случае, тюремщики не мешали заключённым общаться друг с другом, читать, писать и сноситься с единомышленниками на воле. Часто по вечерам патриоты, сойдясь вместе, пели революционные песни, и их мощный хор, проникая сквозь тюремные стены, собирал на улице толпы народа, подпевавшего им…

…В тот памятный день Лоран обратил внимание на «новичка», который что-то горячо проповедовал окружавшим. Подойдя ближе, он увидел стройного, худощавого человека в потёртом сером рединготе и стоптанных кавалерийских сапогах. Оратор говорил с чувством; глаза его горели, длинные волосы бились по плечам, он оживлённо жестикулировал, и его то взлетавшие, то простиравшиеся к слушателям руки казались не менее выразительными, чем слова; слова же были достойны древнеримского трибуна:

— Друзья! Злодеяния лицемеров, помыкающих нами, превысили меру… Преступление господствует!.. Ему предоставлена свобода действия! Народ стонет под игом гнуснейшего рабства!.. И никто не имеет смелости повести его на борьбу со всеми этими злодеями?… Я сделаю это, я без страха стану во главе отрядов борцов за лучшее будущее!.,

Тогда Лорану, сдержанному и скрытному, такая восторженная декламация здесь, в тюрьме, показалась неуместной.

— Кто это? — спросил он стоявшего рядом Бертрана,

— Да разве ты не знаешь? — удивился бывший лионский мэр. — Ведь это же знаменитый Гракх Бабёф, редактор «Трибуна народа». Он только что прибыл к нам из аррасской тюрьмы Боде…

Их познакомили. Беседа с Бабёфом укрепила первое впечатление Лорана. Трибун Гракх показался ему слишком уж восторженным и несколько наивным. В тот момент Лоран ещё не видел главного: насколько эта восторженность, эта полная душевная открытость, проистекавшие из глубокой веры в Человека, были