больше свободы, кексов с изюмом, фруктов в роме, а впоследствии — и денег, чем было нужно. Подобно многим куда худшим людям, она любила иногда капризничать и не особенно заботилась о других. Однако же племянник был красив. Графиня гордилась его редкостной внешностью, его необузданная натура возбуждала ее любопытство, и она тратила на племянника больше, чем на все благотворительные начинания, вместе взятые. Деврё, благоразумием не отличавшийся, очень быстро заложил землю, которая досталась ему в наследство (никак не больше тысячи акров), и влез в долги, тратя деньги с шиком, как и подобало молодому человеку с блестящим, хотя и несколько неопределенным будущим; по правде говоря, временами он оказывался в положении просто безвыходном и без щедрых тетушкиных подачек лишился бы не только развлечений, но иной раз и хлеба насущного, и даже свободы.

Бесцеремонное письмо графини отнюдь не привело капитана в восторг, но он не мог позволить себе вступить в спор с той, из чьих рук получал свой хлеб с маслом, и строптивым поведением убить замечательную жирненькую птичку, которая так кстати несла золотые яйца. Мне неизвестно, содержался ли в письме какой-нибудь неприметный, но понятный пытливому взгляду знак — в почерке, в какой-нибудь из фраз, в общем тоне, — который поселил в Деврё неопределенное предчувствие, что после этой поездки ему, против обыкновения, уже не скоро доведется снова увидеть Чейплизод. И в самом деле, у тетушки имелись особые планы. Согласно ее замыслу, Деврё предстояло уйти в отставку из Королевской ирландской артиллерии и немедленно вслед за тем получить должность (графиня ее исхлопотала) в штабе главнокомандующего, а в будущем — при лорде Тауншенде; подумывала тетушка и о месте в парламенте, куда устроила бы племянника при первой возможности, и, наконец, о жене. Надо сказать, ее милость встретила прошлой осенью в Скарборо старого генерала Чэттесуорта, и в этом предназначенном для веселья месте они неоднократно вели серьезные разговоры (хотя в таких случаях терпения графини хватало ненадолго) — происходило это за картами или другими досужими занятиями; в результате добряк генерал внушил графине мысль, что Деврё следует пребывать там, где нет риска при неудачном стечении обстоятельств испортить себе репутацию до конца дней. Кроме того, графиня думала, что Чейплизод — не самое подходящее место для молодого, пылкого и склонного к эксцентричным выходкам повесы, поскольку хорошенькие личики встречались здесь чаще, чем большие состояния, и повсюду бренчали клавикорды, заманивая на дорожку, ведущую прямехонько к мезальянсу. В самом городке молодого джентльмена оценивали не так высоко, как тетка, полагавшая, что нет такой партии, на которую не мог бы претендовать ее красивый племянник со своим благородным происхождением и прекрасными способностями. Чейплизодским жителям, однако, было известно, что Деврё по уши в долгах, его то и дело преследуют кредиторы; все привыкли слышать, будто граф, дядя Деврё, находится на смертном одре, а кузен, ближайший наследник графа, уже испустил дух, а назавтра узнавать об их не худшем, чем обычно, самочувствии; многие начали думать, что очередь Деврё не наступит, быть может, никогда. Кроме того, горожане имели все основания гордиться своими, местными, красавицами. Достаточно назвать, к примеру, мисс Гертруду Чэттесуорт с ее более чем четырнадцатитысячным состоянием, и Лилиас Уолсингем, наследницу материнских денег и, помимо того, дохода отца (двенадцать сотен в год); в жилах обеих текла благородная кровь, а красотой они не уступали принцессам. Но как бы то ни было, в те дни родительский деспотизм встречался чаще, чем теперь. Старики не делились своей житейской мудростью и не держали совета с молодыми, а юность и красота были более наклонны к романтическим мечтаниям и куда менее — к корысти.

Таковы были планы старой графини — настолько величественные и щедрые, насколько позволяли ее возможности, — и она долго лелеяла их в тиши, поскольку не любила хлопот. Замок ее грез был построен не вчера, а простоял уже несколько лет, теперь же, в непривычной спешке, она готовилась распахнуть его окна для свежего воздуха, а двери — для жильца и владельца. Причиной тому был странный припадок, который графиня назвала простым обмороком, не желала больше ничего о нем слышать и заставила себя и окружающих выбросить его из головы; тем не менее она была сильно испугана. Когда миновал первый беспомощный страх и высохли слезы, графиня решила про себя, что если делать дело, то чем скорее, тем лучше.

Отъезд был назначен совершенно внезапно, и когда Деврё, в сапогах со шпорами, оставив конюха с лошадьми на Островном мосту, стучался в двери Вязов, новость еще не достигла слуха здешних обитателей. Доктора дома не было: он уехал в Дублин. Разумеется, Деврё явился главным образом затем, чтобы повидать мистера Уолсингема. — А мисс Уолсингем?

Ее не было тоже; нет, она не в саду. Джон полагал, что она, может быть, в школе старой мисс Чэттесуорт, «или в Белмонте», добавила Салли; оба они не знали в точности, где ее искать.

Деврё заглянул в большую комнату по правую руку от холла, где со стены печально улыбался портрет молодой дамы — матери Лилиас. Как похожа на нее… высокие вазы с цветами… открытые клавикорды с нотами — по ним она будет играть, как обычно, в этот вечер, предположил он. Деврё стоял у двери, в сапогах со шпорами, как я уже говорил, прижимал к груди треуголку и оглядывал комнату словно в полусне. Старой Салли нелегко было догадаться, что творилось у него на душе, потому что, когда ему было грустно, на губах его появлялась улыбка — правда, с оттенком горечи, — а испытывая боль, он обычно шутил.

В ту самую минуту Лилиас Уолсингем, шедшая по главной деревенской улице к Королевскому Дому, остановилась, чтобы сказать несколько любезных слов старой Джинни Крессвел, и к ней обратилась кроткая миссис Стерк, которая прогуливала в парке свой небольшой зверинец.

— Дорогая мисс Уолсингем, вы слышали новость? — заговорила она. — Капитан Деврё уехал в Англию, и, думаю, мы его здесь больше не увидим.

Лилиас почувствовала, что бледнеет, погладила одного из мальчуганов по голове и с улыбкой задала ему какой-то глупый вопрос.

— Почему вы не слушаете, дорогая мисс Лилиас? Вы ведь не слышали, что я сказала.

— Нет-нет, слушаю; когда же он уехал? — спросила Лилиас достаточно равнодушно.

— С полчаса назад, — так полагала миссис Стерк.

Еще две-три фразы, церемонное прощание, и любезная леди двинулась со своим выводком по аллее, а Лили отправилась в Королевский Дом к полковнице Страффорд и по дороге все время ощущала странные приливы гнева и разочарования. «Подумать только, уехать, не попрощавшись с моим отцом!»

У парадной двери Королевского Дома Лили на мгновение забыла, зачем она здесь, и ощутила облегчение, узнав, что любезная миссис Страффорд в городе.

В те времена — не знаю, как сейчас, — по берегу реки от Чейплизода до Островного моста тянулась тропинка, которую проложили рыболовы, — извилистая и неровная, но все же пройтись по ней было очень приятно. Этой дорогой и решила вернуться домой Лилиас; спускаясь к реке, она не поднимала глаз от травы под ногами и обиженно шепнула маргариткам: «Нет, ни доброжелательства, ни дружеских чувств в мире больше не осталось; все люди черствы и лицемерны, и я рада, что он уехал».

Она помедлила у перелаза через живую изгородь, вблизи старого желобчатого устоя моста — по нему карабкался розовый куст, а вверху красовалась заросшая травой каменная ваза; этот пейзаж так и просился в альбом какой-нибудь юной леди; и тут Лилиас вспомнила о длинном письме от мисс Уордл, которое ей недавно прислала для ознакомления тетя Бекки и распорядилась (а распоряжения ее бывали равносильны приказам) вернуть в шесть часов, потому что тетя Бекки, даже когда в этом не было никакой необходимости, любила назначать точный час и таким образом обременять людей пустыми и ненужными обязательствами.

У перелаза Лилиас помедлила; ей нравился старый каменный устой; от следующего, у самой воды, остались одни обломки; миссис Страффорд, которая немного рисовала и ценила все живописное^{102}, посадила подле руины и уцелевшего устоя упомянутые выше розы, а кроме того, жимолость и плющ. В руках у Лилиас было письмо мисс Уордл, заполненное, разумеется,