В тот вечер Лилиас Уолсингем рано утомилась и была очень слаба (как подумалось Салли), поэтому охотнее обычного легла в постель, и доброй старой няньке показалось, что она выглядит как-то странно и временами заговаривается.

Она долго лежала спокойно, а потом внезапно подняла свои прекрасные глаза и чистым радостным голосом проговорила:

— Мама!

Старая Салли сказала:

— Здесь только я, дорогая мисс Лили.

Лили смотрела серьезно, затем восхищенно улыбнулась и произнесла только:

— О!

Наверное, ей казалось, что она видит свою мать.

Во всех ли случаях это бывают иллюзии? Или, быть может, когда сгущаются сумерки и тают очертания земных предметов, являются небесные звезды, ясные и вечно неизменные, и сияют перед погруженными во тьму очами смертных?

Вечером, когда тетя Бекки сидела с племянницей в гостиной, вошла горничная, что-то шепнула мисс Гертруде и вложила ей в руку записочку. Ненадолго наступило молчание.

— Ох, тетя… тетя! — В глазах Гертруды был ужас. — Тетя! — Она обняла тетю за шею и отчаянно зарыдала. — Бедная Лили умерла… вот записка.

Старая тетя Ребекка взяла записку. Более всего она гордилась своим стоицизмом. Смертельно побледнев, она велела племяннице взять себя в руки: тетя Бекки придерживалась того убеждения, что чувства следует обуздывать и это вполне возможно — требуются только усилия и решимость. Она прочитала записку, держа голову очень прямо, только мускулы у нее на лице подрагивали.

— Гертруда, если когда-нибудь ступал по земле ангел… бедный осиротевший старик…

Тут принципы ей изменили, и тетя Ребекка заплакала, села и разрыдалась вовсю; обняла племянницу, расцеловала и снова перемежала слезы с поцелуями.

— Она была такая… такая душечка… ох! Гертруда, дорогая, давай больше никогда не будем ссориться.

Смерть подошла совсем близко, и в ее торжественном присутствии все прочие, не столь значительные, предметы отодвинулись на второй план; Лили Уолсингем умерла и, бывшая недавно их веселой подругой, приобрела внезапно в неземном свете смерти ангельский, внушающий трепет облик.

— Кто бы мог подумать, мэм, что это вот-вот случится, — заговорила горничная, — бедная девочка! Но правда, мэм, прошлой ночью в пламени свечи три раза показывался саван, и я брала свечу и поправляла фитиль — вот так, ногтем, потихоньку от миссис Хини, чтобы она не расстроилась из-за своего ребеночка, который лежит дома больной оспой; я и в самом деле думала, что этот знак указывает на него, но человек предполагает, а Бог располагает… смерть никого не минует — Господи помилуй… каждому придет его час, и старому и малому, мэм; и я вот о чем, мэм: они в Вязах и знать не знали, что она так плоха, — пусть нынче ей мирно спится на небесах. Все произошло в один миг, мисс; она как будто бы попыталась сесть, опираясь на подушки… с улыбкой протянула ручки, и все кончилось… бедная крошка… все ее жалеют. Слуга, который принес записку, умывался слезами у нас в холле.

Бедняки приходили к дверям и безыскусно высказывали скорбь — все они горевали от души… «Его преподобие был очень добр, но он и помыслить не мог, вы ведь понимаете». Да, это была правда: «ее все жалели». Когда следующим утром великолепная Магнолия выглянула из окна, глаза ее были красны, а жизнерадостный маленький доктор Тул говорил в клубе:

— Ах, сэр, второй такой не было… эта крошка была прирожденной леди… редкостная красавица… и лучше всех на свете. Город мог ею гордиться, с какой стороны ни посмотри, сэр.

И доктор громко заплакал, и старый майор О'Нейл, тихий и молчаливый офицер, всхлипывал потихоньку, опираясь локтем на каминную полку и глядя в огонь. И Тул сказал:

— Не знаю, как я буду теперь проходить мимо этого дома.

И многие чувствовали то же самое. Маленькой Лили там больше не было… Вязы преобразились… лишились света и благодати… это были теперь просто темные старые деревья.

Каждый искал возможность тем или иным способом выказать свое уважение и любовь доброму старому пастору. И, я уверен, он их понял, ибо почтительное и сердечное отношение говорит само за себя. Приглушенные расспросы у дверей, переданные потихоньку через слуг предложения чем-нибудь помочь и прочие подобные неумелые свидетельства горячей, хотя и бесплодной, симпатии звучат в годину бедствий как сладостная ангельская музыка.

В ту ночь в город прибыл — кто бы вы думали? — не кто иной, как честный простак Дэн Лофтус со всеми своими дорожными сундуками (или, по крайней мере, большей их частью), книгами и прочим мелким скарбом. Молва оказалась правдивой. Его юный питомец умер в Малаге от лихорадки, и Дик Деврё приблизился наконец на шаг, и немалый, к титулу. Итак, Дэн вернулся в свою старую мансарду. Путешествие не сделало его более искушенным в житейских делах. Он оставался все тем же нелепым и беспомощным дитятей. Он, правда, добавил к своему гардеробу несколько нарядных деталей — поскольку полагал, что, сопровождая отпрыска аристократического семейства, обязан быть одет соответствующе, — но от этого, вероятно, костюм его сделался еще гротескнее. Однако Дэну Лофтусу удалось добыть гору сведений из разряда тех, что так занимали его самого и доброго доктора Уолсингема. Он переписал немало старых эпитафий, перевел обширные извлечения из архивов и приобрел пять ирландских манускриптов, содержавших ценные сведения по тому разделу истории, который являлся предметом их с доктором увлекательных научных штудий. Была уже ночь, и визит в Вязы пришлось отложить, хотя Дэну и не терпелось распаковать сундук с рукописями и продемонстрировать добытые сокровища своему любимому старшему другу.

Когда Дэн Лофтус сидел в одиночестве за чашкой чаю и книгой, его слуха достигли печальные новости из Вязов, и его воздушные замки зашатались. Утром, пока горожане еще спали, Дэн пересек мост и негромко постучал в знакомую дверь. Она открылась, Дэн обменялся рукопожатием с честным старым Джоном Трейси, и некоторое время оба тихонько плакали.

— Как его преподобие? — спросил наконец Лофтус.

— Он в кабинете, сэр. Слава Богу, что вы пришли, сэр: наверняка он хочет вас видеть… я доложу ему.

Дэн вошел в гостиную. Он бросил взгляд на цветы во дворе, потом на клавикорды, на ореховый столик Лили, где лежала ее корзинка с рукоделием, наперсток, короткое коралловое ожерелье — любимая детская игрушка (Лили носила его, когда была совсем крошкой). Это было похоже на сон, и все вокруг, казалось, говорило: «Бедная малышка Лили!»

Вошел старый Джон со словами: «Сэр, хозяин будет рад вас видеть». И Дэн Лофтус очутился в кабинете, и они с добрым доктором обменялись долгим крепким рукопожатием.

— О Дэн… Дэн… она умерла… маленькая Лили.

— Вы увидитесь с ней снова, сэр… увидитесь.

— О Дэн, Дэн! Пока не прейдет небо, они не пробудятся, не встанут ото сна. День такой длинный — как мне терпеть все это время?

— Всемилостивый Бог вам поможет, сэр.

— Но почему же ни один ангел не сжалился и не испросил для нее еще хоть несколько лет? Я заслужил это… да, Дэн, я знаю… заслужил. И почему карающий удар обрушился на мою невинную голубку? Лучше бы от него пал я.

— Это не кара, сэр, Господь забрал ее любя… отец мой… из любви. Голос Спасителя призвал ее. — И честный Дэн, всхлипывая, повторил стих из Песни Песней, который особенно любила маленькая Лили: «Возлюбленный мой начал говорить мне: встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди!»[69]

Старик, слушая, склонил свою скорбную голову.

— Никогда не видел ничего прекраснее, — сказал он немного спустя. — Мне кажется, Дэн, я мог бы смотреть на нее вечно. Не думаю, что я пристрастен, в самом деле, второго такого создания, как она, не… я ни разу не встречал.

— Чудо, настоящее чудо, — рыдал бедный Дэн.