опасный огонь, перед которым отступит ночная тьма, и сынишка предложит: «Хочешь, я принесу еще дров?» — и тут же умчится, улетит, точно странная, блуждающая стрела с пушистым оперением. Он будет рыскать по берегу, наклоняясь и поднимая куски плавника, потом бегом кинется назад, роняя собранное, и бросит у костра небольшую охапку дров, а потом снова исчезнет. А она станет собирать топливо методично, неторопливо. На берегу полно отличных дров, особенно много плавника собралось возле того большого, присыпанного землей и наполовину сожженного бревна, которое она давно приметила в качестве резерва и под защитой которого как раз и собирается развести костер. Набрав достаточно большую охапку, она принесет дрова к этому обугленному монстру и выложит из них «шалашик» над тем углублением, где уже приготовлены скомканный лист газетной бумаги и отличная мелкая растопка. Пламя будет не слишком мощным. Огромные, пылающие костры, которые ревут и рассыпают в воздухе снопы искр, пугают Аби, да и ее тоже. А у них будет маленький, яркий, чистый огонек, горящий в вечерних сумерках под этим просторным и ясным небом.
Аби вернется совершенно запыхавшийся и притащит волоком «целое бревно» — большую сухую ветку фута в три длиной и настолько тяжелую, что ему ее не поднять. Она, конечно, похвалит и дрова, и дровосека. Опустившись на колени и приобняв его обнаженной рукой за худенькие плечи, она скажет: «Аби, милый, посмотри-ка туда» — и укажет ему на запад.
— Там было солнце, — уверенно заявит Аби и ткнет пальцем в ту точку, что является источником этих огромных бледно-розовых лучей, веером расходящихся во все стороны и уже едва различимых над морским простором, исполненным золотого сияния.
— А это тень земли. — И она поднимет глаза к той густой, темно-голубой дымке, что, поднимаясь из- за гор, уже скрыла восточную часть небосклона почти до самого зенита.
— Ага! — И Аби, восхищенный всем этим, вырвется из ее объятий и крикнет: — Смотри, а это бревно
— Когда вернешься, будем разжигать костер! — кричит она ему вслед, нашаривая в кармане спички. Потом садится на теплый песок и смотрит, как огромные розовые лучи становятся все короче, все ниже опускаются к темнеющему горизонту. Волны спокойно, с завидной регулярностью — по шесть или семь подряд — набегают на берег. Их мощный рокот разносится по всему пляжу, заглушая все прочие, более слабые звуки, так что слышны лишь пронзительные крики припозднившихся чаек, изредка пролетающих мимо. Сегодня больше никто не разжег костра на берегу. Никто не бредет по пляжу у самой кромки воды.
Сперва, когда она слышит какой-то грохот, ей кажется, что это всего лишь патрульный вертолет береговой охраны; она смотрит на юг, пытаясь отыскать в небе черную точку, но краем глаза замечает некое движение гораздо ближе, там, у края прибоя, и понимает, что это не вертолет, а топот копыт по плотному песку. Лошадь мчится галопом, седок чуть склонился вперед, он скачет без седла… До чего же это прекрасно: двойной силуэт всадника и коня на фоне светящегося песка, дикий ритм скачки, смелость скакать галопом без седла! Они мчатся на север и исчезают в сгущающихся сумерках и легком тумане, что стелется по границе земли и воды. Ах, какая красота! Ей очень хочется, чтобы он вернулся, этот кентавр, скачущий по границе моря и песчаного пляжа, по границе света и тьмы. И вскоре с севера действительно доносится знакомый топот копыт, скорее ощутимый, чем слышимый, и постепенно конь и всадник обретают форму в низко стелющемся тумане; теперь они скачут легким галопом, свободно, вольно. Конь замедляет бег, переходит на шаг и сворачивает, направляясь к ней. Потом останавливается, поднимает голову и встряхивает ею. На нем только веревочная уздечка и простенький повод.
— Я видел, как ты разжигала костер, — говорит наездник.
Она встает и протягивает руки к коню, темно-гнедому с белой звездочкой, которая так и сияет в сумеречном свете. Она гладит мягкую морду и встает на цыпочки, чтобы почесать жеребца под вспотевшей челкой на лбу и за большими, нежными, подрагивающими ушами. Наездник улыбается. И легко соскакивает на землю, выпустив узду, как это делают ковбои. Конь, издав короткое ржание, стоит совершенно спокойно. О, она хорошо знает этого ковбоя, этого кентавра, этого любителя скакать без седла!
— Где ты катался? — спрашивает она, и он, улыбаясь, отвечает:
— По побережью Богемии.
Костер как раз занялся. Она подбрасывает в него толстую, покрытую корой ветку, которая сразу же вспыхивает. Они садятся по разные стороны от костра, чтобы видеть лица друг друга, освещенные дрожащим пламенем, от которого сумерки, похоже, совсем сгущаются и тьма обступает их со всех сторон.
— Нет, — говорит она, — не Богемии. Венгрии. Ты снова скакал верхом с этими мадьярами.
— Через все степи, — говорит он, и в голосе его, мягком и звучном, как всегда, слышится смех. — С ордами завоевателей. Они идут грабить Запад.
— И женщины следуют за ними с детьми, жеребятами, палатками и постелями…
— И разжигают костры. И мужчины поворачивают назад и возвращаются к этим кострам.
— И мой мужчина возвращается назад, ко мне и моему костру, — говорит она, и он делает какое-то незаметное движение, и она боком чувствует тепло его тела и его теплую руку у себя на плечах. Она поворачивается к нему, и он заключает ее в свои объятья. Его темноволосая голова склоняется над нею; следует долгий поцелуй, потом еще более долгий, еще более глубокий… Свет костра плетет у нее в ресницах паутину из маленьких радуг. Песок теплый и мягкий — их темная, бескрайняя постель, и волны, точно смятые простыни на ней, посверкивают белым в темноте.
Сонная, она смотрит прямо в небеса, на тень нашего мира, и видит Бегу; эта звезда летними ночами всегда сияет в зените. Чека колеса, замковый камень, блестящая чертежная кнопка, на которой и держится весь небосвод. Ну, здравствуй, шепчет она звезде. Блестки Млечного Пути еще почти не видны, в бирюзово-кобальтовом небе слабо светятся лишь четыре звезды созвездия Лебедя.
Песок все еще теплый, нагревшийся за долгий солнечный день, но не такой уж и мягкий. Полежав на нем, через некоторое время всегда вспоминаешь, что песок — это тот же камень. Она садится и долго смотрит в огонь, потом подбрасывает в костер топлива — пару длинных толстых веток, которые можно постепенно, по мере сгорания, подпихивать ближе к огню, и тогда костер будет гореть дольше. Мелкие веточки и сучки сразу ярко вспыхивают. Пляж теперь окутан тьмой, лишь, слабо светясь, колышется над волнами прибоя пелена тумана, и она, глядя на все это, представляет себе, как должен выглядеть ее костер оттуда, от самой воды: как теплая звезда, ласково мерцающая, земная. Ей хочется посмотреть самой, и она встает, потягивается и медленно идет к воде по мокрому песку. И не оглядывается до тех пор, пока не ощущает босыми ногами холод воды. Тогда она оборачивается и смотрит на костер, горящий под защитой дюн.
Он очень маленький, крошечное дрожащее свечение в этой темно-серой или темно-синей неясной мгле, в которой уже утонули горы. Больше вокруг ничто не светится, только звезды. Ее пробирает озноб, и она бежит назад по песку, скорее назад, к своему костру, к его теплу, и видит, что по обе стороны от него сидят в молчании две женщины и смотрят на пламя. По их загорелым морщинистым лицам пробегают красные отблески, разгоняя глубокие темные тени. Слегка запыхавшаяся, она садится меж ними спиной к морю.
— Как вода? — спрашивает одна из женщин, и она в ответ только ежится: «Бррр!»
— Помнишь, как мы ездили на пляж в Санта-Крус? — спрашивает та из женщин, что постарше, свою молодую спутницу.
— Да, это было сразу после войны, — кивает молодая женщина, — верно? И я, помнится, была страшно недовольна тем, что на пикники никогда не берут крутых яиц.
— А колбасный фарш помнишь? Жуткая дрянь! Сплошной соленый жир! Она тогда была совсем ребенком. Года три, наверное?
— По-моему, пять.
Их голоса всегда звучали спокойно, без завершающих фразу интонаций, словно оставляя лазейку для отступления, возможность задать вопрос.
— Я помню, мы разожгли костер на берегу возле большого бревна, выброшенного морем. Такого примерно, как это. И сидели долго, допоздна… Да, это точно было после войны, потому что я, помнится, все думала: а там никакой войны больше нет; и было так трудно поверить — после стольких-то лет! — что там снова одно лишь море. Мы всё разговаривали, разговаривали, а она все спала и спала. Свернувшись на
