Брюна улыбнулась.

— Я тоже пойду с тобой, — заявил Стефан Фабр.

— Ох-хо-хо! — вздохнул Аске. — И я, черт возьми, тоже пойду. Неужели человек жив только хлебом единым?

— А Маргарита не будет беспокоиться, не решит, что ты куда-то пропал? — спросила Брюна, когда они, покинув очередь в булочную, двинулись к автобусной остановке.

— Да, это вечная проблема с вами, с женщинами, — проворчал старик. — Все вы беспокоитесь о том, что ОНА будет беспокоиться. Да. Она будет беспокоиться. А вы разве не беспокоитесь из-за своей дочки, а? Из-за Фаны?

— Да, — сказал Стефан, — я беспокоюсь.

— Нет, — сказала Брюна, — ничуть. Я и сама ее боюсь, и я боюсь за нее, и очень ее уважаю. Она дала мне ключи от своей квартиры. — И она на ходу крепко, обеими руками прижала к себе свою сумочку из искусственной кожи.

Он ли забрал меня от нее, она ли заставила меня его оставить? Я не знаю, свет ли был вначале. Не знаю, где был мой дом. Я помню темную машину. Длинную, просторную и такую быструю, что дорога расступалась перед ней, как волна. И запах машины смешивался с запахом земли, с запахом глубокой пещеры, горной расщелины. Я знаю еще, что дорога все время шла вниз. И вспоминаю порой, как пахли те цветы. Они называются гиацинты; я нахожу гиацинты пурпурные, розовые, красные, цвета граната. Но один цвет — запретный. Если я назову его, на меня обрушится наказание, побои, ужасные проклятья; если я назову имя молока, будет больно земле. Ей будет больно, и она снова потянется ко мне своими белыми руками, своими коричневыми руками, которые шарят на ощупь, хватают все подряд, находят и душат. Если бы я осталась там, в его доме, разве это было бы так уж плохо? Разве мне нельзя было там находиться? Разве я была там нежеланна? Ведь я была избрана, я была царицей. Те руки так и тянулись ко мне, но схватить меня не смогли. Я и глаз-то не поднимала, пока мы ехали вдоль тех длинных черных рек. Берегом реки машина мчалась так быстро! Но мы непременно останавливались, чтобы я дала этим рекам имена, и я называла их: Память, что уносит прочь любые воспоминания; Гнев, чье могучее плавное течение быстро обкатывает камни, превращая их в гладкую округлую гальку; Ужас, в котором мы плавали совершенно безбоязненно. А какие там водопады! Водопадам я никаких имен не давала. И вода в них по-прежнему падает и падает вниз из одной темной пропасти в другую, еще более темную, пока не погаснет на ней последний серебристый отблеск и лишь из неведомых глубин будет доноситься протяжный голос воды, говоря о том, о чем мы сказать не смеем. Звук движется медленнее, чем свет, но гораздо увереннее. Этот звук, зов донесся ко мне сверху, а свет никогда до меня не добирался. Да и как свету пробраться в глубины земные? Нет, здесь ему не место. Здесь все слишком тяжелое. А в том зове явился мне образ того гиацинта, гиацинта цвета предрассветного неба. Ах, мама, мама, мама! Чей это был зов? И кого звали — ее или меня?

Он богат, мама. Он живет там, в подвале старого дома, в окружении старых вещей, высушенных или засохших, среди корней и монет, среди всяких сундуков, шкафов и теней. Он живет там, внизу, в подземелье, но он очень богат. Он что угодно мог бы купить.

Нет, он не делал мне больно, только один раз. Когда я так испугалась, а он пришел, а я была там одна. А потом он увез меня, он заставил меня спуститься вниз и войти внутрь. И мы вошли туда, внутрь, где я никогда еще не была, и с тех пор я там осталась. Да, когда моя мама работает, я всегда остаюсь одна. Да, я остаюсь в доме или в саду, а куда мне еще-то идти? пет, отца своего я не знаю. Да, я не понимаю. Я не понимаю, что это значит. Он заставил меня сесть к нему в машину. И я с ним уехала. Да, он трогал меня и там и там. Да, и это он тоже делал. Да, он это делал. Да, мы это делали. Я сказала «да», «нет» я не говорила. Он говорил, что я его жена. Он говорил: все, что у меня есть, принадлежит тебе. То есть мне. Можно мне теперь повидаться с мамой?

Да, он дарил мне драгоценности. И я его подарки принимала. Да, я их носила. Это были такие красивые камешки — аметисты, розовые аметисты, и еще рубины. Он подарил мне корону из гиацинта, это такой камень цвета гранатового сока. И вот это золотое кольцо, что на мне, тоже он мне подарил. Нет, мы никогда не выходили наружу из того подземелья. Он сказал, что снаружи опасно. Он сказал, что там идет война. Он сказал, что там повсюду враги. Он никогда не делал мне больно, только в самом начале. Я была нужна ему. Да, мы этим занимались, да, я его жена. И вместе с ним я правлю той страной. И вместе с ним вершу суд над вами всеми. А как вы думаете, к кому вы явились?

Она пришла ко мне, ушла и снова ко мне вернулась, жена того музыканта, моя подруга. Я знала, что она непременно вернется. Вернулась она в слезах. Я знала, что так и будет. Я ждала ее у дороги и, когда она вернулась одна, плакала вместе с нею, но плакали мы недолго. Здесь слезы быстро высыхают. Здесь, в темноте, никто ничего не оплакивает. Несколько слезинок, как зернышки граната, пять или шесть крошечных полупрозрачных зернышек, похожих на нешлифованные рубины, и довольно, довольно, вполне довольно, чтобы насытиться, довольно.

О, мама, не плачь, я всего лишь играла в прятки! Я только спряталась! Я пошутила, мама, я вовсе не собиралась оставаться там надолго. Я и не знала, что уже так поздно. Я и не заметила, как стемнело. Мы играли в королей и королев, потом в прятки, и я не знала, не знала, не знала… А что, разве я живу вон там? Разве это мой дом? Он же снаружи, на земле, а я до сих пор жила в земле, внутри ее. Да нет, это тот дом в земле, а я до сих пор жила наверху, снаружи! Там темно, а я пришла со света; а потом из темноты вышла на яркий свет. Он действительно меня любит. Он ждет меня. Почему твоя любовь — точно зима, мама? Почему его руки так холодны?

Чем занимается моя мать? Домашним хозяйством.

Нет реки достаточно глубокой и долгой, чтобы унести прочь ее гнев. Она никогда ничего не забудет и всегда будет бояться. Так что ты, мой повелитель, нажил себе настоящего врага.

Мама, утешься. Не плачь, не то и я тоже заплачу. Придет зима, и я уйду туда, а весной снова вернусь. И принесу гиацинты. Ты же знаешь, на меня можно положиться, я уже не ребенок. Но если я — твоя дочь, как же я могу быть его женой? Как я могу быть твоей женой, если я — ее дочь? И чего хочешь от меня ты, спящий в моих объятьях? Это ведь ее руки обнимают меня и баюкают, баюкают… Я по-прежнему ношу то золотое кольцо, которое он подарил мне, когда гулял в саду, выращенном ею для меня, — там много цветов, красных, пурпурных, и гранатовые деревья с коричневыми и белыми корнями, которые уходят так глубоко в землю. Они будут искать меня вечно, но найдут ли? Не буду ли и я вечно искать себя, да так никогда и не найду? Не превращусь ли в мощный корень цветущего растения, чтобы пробиться сквозь землю, сесть за руль той темной машины и мчаться домой, а потом развернуться и мчаться обратно, и снова, и снова — но где же мой дом? И неужели у меня никогда не будет дочери?

Маленький Аби поможет ей разжечь костер, когда сбежит с верхушки дюны; вон его кудрявая головка, похожая на пушок чертополоха, виднеется на фоне длинной золотистой полосы света, горящей на западе.

«Давай-ка разожжем костер, Аби, пока еще не совсем стемнело!» — скажет она, и малыш, который всегда рад заняться любой «взрослой» работой, станет ей помогать, и они разожгут этот прекрасный,