Но ведь и теоним Lato, Латона нетрудно соотнести с этим же субстратным корнем — с учетом перестановки согласных, вполне вероятной даже в синхроническом «срезе» (ср., например, в русском: «ладонь» и «долонь, длань»). Можно также указать, в дополнение к вышеупомянутой параллели с древнеанатолийским словом lada — «жена, мать», что существует целый пласт славянской лексики, устойчиво связанной с идеей брачного союза (даже если отвлечься от дискуссии о реальном бытовании теонима «Лада» у того или иного славянского народа)^{94}.

Естественно, в субстратную связь с «полярно-алхимической» Латоной можно поставить и кавказскую Дали — образ, несомненно, восходящий к архаичнейшим культам Великой Богини и, по-видимому, свойственный в прошлом не только картвельским, но и северокавказским народам ^{95}. В принципе, это обстоятельство может отодвигать предполагаемый субстрат в эпоху более раннюю, нежели ностратическая. С тем же субстратным корнем можно связать и такие сакральные слова, как афразийское, семито-хамитское по происхождению слово «ладан» и алтайское altan, altun (золотой; ср. золотые волосы богини Дали). В спектр этих лексем попадает и известное индоевропейское слово, передающее идею плавания (чрезвычайно важную для полярного алхимического мифа): русское «ладья, лодья»; старославянское «алъдии»; балтское aldija; древнеисландское aldon и т. д.^{96}.

Вот только можно ли использовать подобные выкладки для датировки праистоков полярного мифа алхимической традиции? Контраргументы тут очевидны. Когда люди начали пользоваться Магнитом, вокруг которого, пусть в качестве символа, строится исследуемый миф? Даже если допустить, что компас был изобретен не в эпоху Крестовых походов (как нередко считают), а значительно раньше (это подтверждается археологическими данными, прежде всего по Китаю и Центральной Америке), то в любом случае это должна быть эпоха металла, железный век. Но тогда о каком палеолитическом субстрате может идти речь?

Впрочем, полярный «миф Латоны» изначально мог и не быть связан со «Сталью» и «Магнитом», хотя магнетит и метеоритное железо известны людям очень давно. М. Элиаде в своей работе «Вавилонская космология и алхимия» пишет, что «первобытный человек узнал и использовал метеоритное железо раньше ископаемых металлов. Эскимосы и в наши дни употребляют метеоритное железо, которое обрабатывают каменными орудиями»^{97}. Думается, эту ситуацию можно экстраполировать и на более древние эпохи. Тем более что все, о чем шла речь в этой главе, — не единственное указание на существование алхимической символики во времена гиперборейской протоцивилизации.

Речь идет о других сопоставлениях из области сравнительной мифологии. Конечно, они в принципе менее убедительны и «строги», нежели выкладки сравнительного языкознания (мифологическая лексика легко заимствуется), но в данном случае мы апеллируем к свидетельствам культур, столь же далеких друг от друга, как мифология енисейских кетов и трактаты Иринея Филалета.

Одна из важнейших мифологем (или стадий духовной практики) в алхимической традиции — это «вываривание» несовершенного металла, символизирующего плоть и душу адепта, идущего по пути преображения своего естества. И вот у народов Севера, далеких от эллинистической Александрии или, скажем, от средневековой Праги, где работали некоторые европейские алхимики, мы находим мифологический мотив, в деталях повторяющий алхимическую парадигму, известную по трактатам последних двух тысячелетий.

Примеров тут можно привести немало. Остановимся на наиболее выразительных (и удаленных географически). Начнем с «американских гипербореев» — индейцев северо-западного побережья Тихого океана. У индейцев селиш (племя тсамоса) записано повествование о том, как уродливый человек был превращен в человека прекрасного: его сварили в чане, так что плоть отошла от костей, затем аккуратно сложили кости, побрызгали «живой водой» — и плоть восстановилась, уже в более совершенном варианте^{98}.

Параллели с русской сказкой более чем очевидны. Конечно, индейские мифы записаны сравнительно поздно, и можно предположить, что в данном случае мы имеем дело с наследием Русской Америки. Однако мотив воскрешения-преображения посредством варки в котле обнаруживается и в других местах, входящих в круг северной протоцивилизации. У палеоазиатов Сибири, например у коряков, есть такая сказка: сваренную лисичку сразу не съели; куски ее плоти сами собой соединились, лисичка оделась в свою шкуру и убежала^{99}.

Этот вариант алхимического мифа выглядит редуцированным, упрощенным: лисичка просто восстанавливает свое прежнее состояние, да и сакральный момент в корякской сказке явно не присутствует. Но если мы от древней Берингии, от чукотско-камчатского региона «спустимся» несколько южнее, не покидая, впрочем, ареал гиперборейской протоцивилизации, то окажемся на Сахалине, где живут нивхи. Это во многом удивительный, как и айны Японии и Сахалина, народ-изолят: нивхский язык лишь условно относят к палеоазиатским, и, скорее всего, он представляет собой «осколок» ныне забытых языковых семей.

Сохранили нивхи и очень интересный, алхимический по сути миф об огненном преображении. Чтобы герой смог достичь неба (для убиения лишнего Солнца, порождавшего невыносимую жару), старик — исполнитель ритуала варит героя в котле, складывает его кости, оживляет — и тот превращается в железного человека (по исполнении необходимой миссии его посредством аналогичной процедуры вновь преображают в человека из плоти и крови). Это обстоятельство исключительно важно, поскольку указывает на приобретение героем того же состояния, которое отличает «железную лиственницу» других нивхских мифов — Мировое Древо, расположенное, согласно традиционным космологиям, на Полюсе Мира. О полярной ориентации нивхского мифа косвенно свидетельствует и то обстоятельство, что огненное преображение совершается в доме, стоящем в море, а это, безусловно, реплика Полярного Острова в океане — «светлицы на горючем камне», «огнепалимой избы», протохрама на этом Острове.

Даже некоторые частные детали нивхского мифа об огненном преображении героя вызывают алхимические ассоциации.

«…Когда закипела вода в котле, старик подобрал нивха железной лопатой и положил в котел. Когда вся вода выкипела, там ни костей и ничего другого не осталось. Старик, соскребя следы, завернул их в белый шелк и стал бросать: после третьего раза возник железный человек»^{100} . «Бросание» — алхимическая проекция (лат. projectio, греч. ???????), представляет собой характернейший термин греко-египетской и латинской алхимии…

Этот нивхский миф, хотя и сохранившийся явно фрагментарно, уже не объяснить заимствованием ни из русской сказки о «живой воде», ни, допустим, из даосской алхимии: при всей ее полярной ориентированности она не прибегает к столь очевидным символам железа и магнита. В нивхской же мифологии есть и мотив «прилипания» («примагничивания»?) героя к подножию железного Мирового Древа^{101}. Очевидно, что такое возможно лишь после обретения героем нового («железного») состояния при прохождении через инициатическое огненное преображение.

Вообще говоря, железо в культуре нивхов представляет собой одну из загадок этого древнего народа. По-нивхски железо — «в”ат»; это название не находит аналогов у соседних народов: в маньчжурском, японском, китайском, корейском, монгольском языках. Этнографы отмечают, что железо было для нивхов своего рода первометаллом, металлом как таковым (медь они именовали «паг”лав”ат», красное железо), — хотя не умели его выплавлять, получали от соседей в готовом виде^{102}. Но при этом любого мастера, работавшего по металлу, называли «вытьу нивх»^{103}, мастер по железу, — подобно тому, как древние греки звали аналогичного ремесленника ???????, медник, в полном соответствии с традиционной историей освоения человеком металлов. Нивхская же мифология (и лексика) отразила какую-то иную традицию, — возможно, связанную с с очень древней сакрализацией метеоритного железа (если бы нивхи по чистой случайности в сравнительно недавнее время узнали железо раньше других металлов, вряд ли оно «вросло» бы в столь значимые и архаичные космологические мифологемы). Впрочем, следует отметить, что в гомеровском диалекте древнегреческого языка ?????? могло означать не только медь, но и сталь. И можно предположить, что этот языковой факт отражает не нововведение, связанное с наступлением эпохи железа, а отголосок древней традиции, совпадающей с нивхской.