Если человек постоянно продолжает внимать глаголющему о нем слову Господа, — свет веры в вышних силах души его становится Солнцем, которое освещает сокровеннейшие глубины ее… Из самых вод скорбей внутренних и внешних возникают живые и животворные дела любви… Благодать и на мертвой прежде земле ветхого, чувственного, внешнего человека <…> полагает напечатление истинной жизни внутренней… Таким образом, весь человек воссозидается во образ Сына Божия…» ^{62}

Право же, такое впечатление, что святитель Филарет истолковывает для своего читателя более краткий и загадочный текст Иринея Филалета… Однако в таком случае возникает вопрос: если алхимическая традиция, по крайней мере, в ее духовном аспекте, — это лишь зашифрованная, по тем или иным причинам, молитвенная практика христианства, то обладает ли «наука Великого Делания» самостоятельной спецификой и значимостью? Первоисточники дают однозначный ответ: конечно, обладает; то, что можно назвать алхимической мифологией, выходит за пределы библейско-христианской традиции, обнаруживая при этом черты глубочайшей архаики.

Попробуем «вычленить» один из таких мифологических сюжетов, который, по-видимому, восходит не только к гностицизму и герметизму позднеэллинистической эпохи (такого рода корни алхимической традиции достаточно очевидны), но и к тому, что называют дохристианским Гнозисом. Обоснованием такой постановки вопроса можно считать известную схожесть алхимической образности и символики древних культур, в том числе доклассовых обществ. Причем эта схожесть вряд ли может быть объяснена только психоаналитической «архетипичностью». В этом смысле очень существенным представляется мнение М. Элиаде, который говорил о том, что глубокий архаизм алхимической символики восходит к древнейшей, возможно даже палеолитической, религии Матери-Земли^{63}.

Главная трудность выявления алхимического мифа заключается в указанной выше фрагментарности описания алхимических символов, их изначальной многозначности и подчиненности своего рода «принципу дополнительности». Однако именно «мифологический» подход в ряде случаев помогает структурировать и более адекватно «прочитать» эти последовательности шифрованных образов. Одна из таких структурных линий связана с полярным символизмом.

Темы полярных алхимических символов касается в своей недавно изданной книге Н. С. Широкова (Культура кельтов и нордическая традиция античности. — СПб.: Евразия, 2000). Она отслеживает параллели «нордических» образно-мифологических рядов в кельтской духовной культуре. Думается, правомерно искать такие параллели и в других культурах, в частности, в русской традиции, также сохранившей весьма архаичные образы, восходящие к протоевразийским мифам инициатического характера, которые нашли отражение и в алхимическом эзотеризме.

Из тех алхимических первоисточников, которые были обозначены выше, в данном случае следует особо выделить уже цитированный трактат Иринея Филалета «Отворенный вход в замкнутый Чертог Царя», впервые опубликованный (в латинском оригинале) в 1667 году^{64}. В истории алхимии этот трактат достаточно известен, однако специальный анализ его символики не проводился. Нет и опубликованного перевода этого важного первоисточника на русский язык (включенные в некоторые современные книги отрывки — это, как правило, результат двойного перевода с новоевропейских изданий).

Полярные символы, обозначенные Филалетом, встречаются и в алхимических трудах некоторых других авторов того времени, конца XVI–XVII веков. Сама эта эпоха во многом примечательна: именно тогда достоянием гласности становятся идеи Братства розенкрейцеров, во многом исходивших из традиций духовной алхимии; предпринимается грандиозная попытка одухотворить весь ход естественно-научных исследований, в том числе в области химии и вообще любых «испытаний природы» (здесь отсылаем читателя к работам Френсис Йейтс). Даже философы-традиционалисты, в целом скептически относившиеся к поздним (XIX–XX вв.) розенкрейцерским организациям и считавшие их «контринициатическими», признавали глубокую традиционность ранних розенкрейцеров до того, как они «вернулись в Азию», ушли в сокрытие, оставив Европе лишь формальные схемы эзотерических знаний^{65} . Все это заставляет с особым вниманием отнестись к текстам указанного времени.

Так о чем же говорит в своем трактате Филалет — таинственный мудрец, биографические сведения о котором практически отсутствуют?^{66}

Собственно «полярные» фрагменты его трактата невелики по объему, хотя почти каждое слово в них вызывает широчайшие ассоциации. Это очень краткие III и IV главы, в которых Филалет вводит понятия Стали и Магнита (разумеется, не «простых», а «философических»). Эти понятия несвойственны большинству алхимических трактатов и, казалось бы, не связаны напрямую со схемой алхимического Делания в ее наиболее общем виде. Эта схема такова: из очищенной «первоматерии», благодаря мистическому браку, «Химической Свадьбе» мужского и женского начал (Солнца и Луны, Сульфура и Меркурия, т. е. «философических» Серы и Ртути), при посредстве третьего начала (Соли) рождается Философский Камень, Lapis Philosophorum, который превращает несовершенные металлы в «Герметическое Золото», или дарует бессмертие. Схема проста и логична, она присутствует и в архаичных мифологиях, и в различных религиозных системах, а в известном смысле даже в диалектической философии Нового Времени.

Вот только какую роль здесь играют Сталь и Магнит? Мы сейчас знаем, что химически это, в сущности, железо. Однако значение Стали и Магнита в алхимическом мифе несравненно выше, нежели у обычных «несовершенных» металлов: Сталь и Магнит символически неравнозначны железу.

Но прежде чем делать выводы, послушаем самого Филалета.