том, что он, как следователь, раскрыл преступление. Триумф заключался в том, что он раскрыл преступление так, как было надо Бельскому.

Шевчук заметался, вытащил из письменного стола пачку листов и протянул их Степану.

– Вот, держите. Это ксерокопии.

Степан долго читал показания. Они еще не были напечатаны на машинке, а только писаны от руки крупным, почти детским почерком Шевчука. В конце каждой страницы чернела аккуратная роспись Самарина.

– Вот, – сказал с триумфом Шевчук, – наконец-то!

Экран видеомагнитофона ожил. На нем показалось напряженное, неулыбающееся лицо Самарина. Степан послушал несколько минут, внимательно глядя в экран. Потом поднялся, выключил видеомагнитофон и вытащил кассету. Кассету Бельский запихал в карман куртки.

– Когда ты берешь Черягу? – спросил Бельский.

– Степан Дмитриевич, – сказал осторожно Шевчук, – на меня было сильное давление. Очень сильное. Из-за предыдущего ареста. Все-таки был арестован генеральный директор крупного государственного предприятия. Практически без улик. И если я его арестую просто так, на основании показаний, то все скажут, что просто свожу счеты. Нам необходимо подтвердить показания Самарина. Провести следственный эксперимент.

– А тут разве доказательств недостаточно? – с усмешкой спросил Степан, протягивая Шевчуку папку с протоколами допроса.

– Ну видите ли…

– Посмотри еще раз.

Шевчук недоуменно раскрыл папку и обмлел: поверх протоколов лежали две десятитысячные пачки долларов.

– Степан Дмитриевич! – потрясенно и с неким даже упреком сказал Шевчук.

Степан перегнулся через стол и сгреб Шевчука за галстук.

– Ты его завтра приделаешь, это первое. Он не должен бегать, он должен сидеть. И он должен сдать своего шефа, Сляба. Понятно?

И раньше, чем Дима Шевчук успел с благодарностью согласиться, Бельский хлопнул дверью и был таков. Если бы следователь Шевчук провожал Степана до улицы, он бы заметил одну любопытную деталь: прежде чем шагнуть с крыльца прокуратуры в ноябрьскую слякость, очаковский лидер тщательно вытер ноги.

Бельский вернулся в квартиру Рубцова спустя двадцать минут. Поминки по заводу были в самом разгаре. В гостиной терзали гитару, кто-то выл и мяукал.

Ященко сидел в кабинете и читал какую-то книжку.

Повеселевший Степан взял стул и сел на него верхом.

– Ну, Яша. Рассказывай. Что тебе Денис предлагал?

Яша стал смотреть куда-то вбок.

– Он был вместе с Ревко. Он меня зазвал куда-то в комнату, прямо на приеме… Он… сказал, что на меня заведено уголовное дело. Там… якобы мы завысили цены на услуги… Он предложил мне отдать акции и прекратить дело.

– А Ревко?

– А потом пришли Ахрозов с Ревко. Они предложили семь миллионов. За акции… Они… они приличные люди, не то, что Черяга.

– Убийца.

– А?

– Черяга – убийца и карьерист. Он кто? Он вице-президент. А теперь генеральный директор. А он людей убивает. Они что, его в ответ могли убить? Панасоник его мог убить? Разве можно убивать людей просто так? Да еще мусору?

– А не мусору – можно?

Степан резко наклонился вперед.

– Мусора, Саша, убивать не могут по определению. Потому что попадаются, потому что колются, потому что сдают своих. Вокруг них друзей нет, понимаешь? А если нет друзей, этим лучше не заниматься. Вот ты, например, Яш, мне друг? Ты мне ведь не откажешь, чтобы я ни попросил?

Яше стало страшно. Очень страшно.

– Конечно, не откажу… – бодро сказал он.

– Ну тогда налей мне водки.

В дверь заскреблись, и на пороге показался Миша Рубцов. Он шел почти прямо. Миша славился тем, что мог влить в себя безнаказанно до трех литров водки. Сейчас отметка стояла на двух с половиной, и можно было считать, что Миша еще трезв.

– О, – сказал Миша, – Степа! Степа, а я фотографии отыскал.

– Какие фотографии?

– Ну, те. Где Ревко торговал МиГами.

Степан с досадой отвел руку Рубцова. Тот пошатнулся, веер фотографий рассыпался по полу. Рубцов икнул и опустился рядом.

Степан наклонился, чтобы собрать фотографии. Фотографии были черно-белые, довольно старые, некоторые – со следами давних деревянных рамочек.

На третьей фотографии, на фоне МиГ-25 с опознавательными знаками сирийской армии, стояли четверо: Михаил Степанович двадцатилетней давности, еще молодой, в летном комбинезоне, улыбающийся Ревко и какой-то сирийский полковник. Четвертым был человек в белой рубашке и черных брюках, выглядывающий из-за плеча Ревко.

– Ихний министр безопасности, – сказал очнувшийся Рубцов, с гордостью показывая на сирийского полковника. – Толковый, говорят, был мужик. За воровство потом расстреляли.

– А этот? – спросил Степан, показывая на человека в белой рубашке.

Шеф-пилот пожал плечами.

– Не знаю. С Ревко приехал. Я думаю, он как раз по части «узи» был… Представляешь, а? «узи» и «МиГи»…

Степан вгляделся в фотографию еще раз, потом осторожно отделил ее от других и сунул в карман.

– Ребята, – сказал Степан, – вы выйдите, мне одному надо подумать.

Тон его резко изменился. Шеф-пилот удивленно взглянул на Бельского и покинул комнату.

Степан собрал все фотографии и пересмотрел их снова. Фотографий с человеком в белой рубашке и черных брюках было две. На второй он стоял в полоборота и держал правую руку на плече Ревко.

Степан заложил руки за спину и принялся ходить по комнате, неторопливо, взад-вперед.

Степан ходил недолго, минут пять, а потом сел на диван и набрал на сотовом номер Дениса Черяги. Трубку долго не брали. Наконец раздраженный голос на фоне громкой музыки сказал:

– Ало!

– Это я, – сказал Степан, – ты меня слышишь?

– Кто говорит? Але! Перезвоните!

Связь была очень плохой.

– Нам надо встретиться, – сказал Степан.

– Что? Я сейчас выйду, погоди.

Треск исчез, и связь стала лучше. Видимо, место, где сидел Черяга, плохо пропускало радиоволны.

– Теперь слышишь? – спросил Степан. – Ты меня узнал?

На том конце провода озадаченно дышали в трубку.

– Узнал, – наконец послышался ответ.

– Нам надо встретиться. До завтра.

Что-то в голосе Степана мешало его собеседнику просто бросить трубку.

– Я завтра улетаю. В пять утра.

– Задержись.

– А комаринского мне для тебя не сплясать?