Они уехали из Осаки на старом довоенном поезде, который, несмотря на идеальную чистоту, резко отличался от предыдущего экспресса.

Стук колес, скрип рельсов, толчки. Но почему-то это успокаивало Николаса. Его мысли то и дело возвращались к тому спектаклю в кукольном театре. Вернее, к спектаклю, который устроила Юкио. Может быть, она нимфоманка? Но как он мог об этом судить? Николас даже не знал точно, что это такое. Любая женщина, которую нельзя удовлетворить? Но ее жажду можно погасить. Просто для этого требуется очень много сил. И если даже она нимфоманка? Что это меняет?

Он отвернулся от Юкио и стал смотреть в окно. Мерное дребезжание. Кто-то шел по проходу и едва не упал на них, когда поезд накренился на повороте. За крутым откосом проносились квадраты лугов и рисовых полей. Николасу показалось, что вдалеке он видит неподвижное стадо коров. Скоро рельсы повернут на юго-восток, к морю.

День был безоблачным, и солнце уже растопило последние остатки белого утреннего тумана.

Позади оставался Кобе, один из крупнейших портов Японии, с его бесконечной чередой грузовых судов и международной колонией, которая составляла добрую четверть населения города.

“Мы уже далеко отъехали”, — подумал Николас. Эти промышленные и деловые центры раздражали его. Как и аэропорты, они все удручающе похожи друг на друга, несмотря на языковые и расовые различия. В аэропорту невозможно понять даже, в какой части света ты находишься. Другое дело, вокзалы. Странно, но ему никогда не приходилось видеть два одинаковых вокзала, и этот старомодный индивидуализм действовал на Николаса успокаивающе. Кроме того, из окна поезда можно увидеть больше, чем просто серьге облака, похожие на клочья седой бороды. И как эта штука вообще держится в воздухе?

Он оторвал взгляд от пейзажа за окном. Пассажиры в этом поезде тоже были другими. Последний бизнесмен сошел в Кобе, и теперь Николас видел вокруг себя людей земли. Напротив сидел человек в синем комбинезоне и высоких ботинках с толстыми подошвами. Скрестив на тощем животе мозолистые руки и уронив подбородок на грудь, он вытянул ноги и скрестил лодыжки. У него были очень короткие седые волосы и жесткие черные усы. Наверное, рабочий с фермы; возвращается домой. Через проход мирно посапывала с полуоткрытым ртом толстая женщина в ярком бело-малиновом кимоно. Рядом с ней высилась стопка коричневых бумажных пакетов. Двое ребятишек в европейских костюмах забрались с ногами на сиденье и строили гримасы каждому, кто проходил мимо.

— Николас, ты меня слушаешь?

— Нет, извини. Я думал о кукольном театре. Юкио засмеялась.

— Ты хочешь сказать, о том, как я тебя там трахнула.

— Не понимаю, — возмутился он, — почему ты считаешь своим долгом выражаться как матрос. Почему, например, ты говоришь “трахаться”, а не “заниматься любовью?

— Потому что, — серьезно ответила она, — “трахаться” это именно то, что я имею в виду. Ты когда- нибудь занимался любовью, Николас? Расскажи мне, что это такое.

— Я занимаюсь любовью с тобой.

— О чем ты говоришь? Мы трахаемся как кролики.

— Не думаю, что это можно сказать даже о тебе.

— Не думаешь? — в голосе Юкио послышалось раздражение. — Слушай, Николас, я трахаюсь с тобой точно так же, как и с остальными. Ты знаешь, как я веду себя с тобой? Так вот, точно так же я веду себя и с другими мужчинами. Например, с Сайго. — Зачем она сейчас вспоминает о нем? — Я кончаю у него на ладони...

— Ладно! — закричал Николас. — Хватит! Зачем ты все это говоришь?

Юкио потерлась о него и заурчала как кошка.

— Я? Я просто хочу завести тебя, вот и все. Ты не обращал на меня внимания, и я…

— Господи! — Он поднялся с сидения. — И ты не нашла другого способа?

Николас грубо протиснулся мимо нее и прошел в конец вагона. Там он стал наблюдать через двойное стекло, как раскачивается соседний вагон. “Господи, — думал он, — неужели она собиралась подогреть меня такими рассказами? Что за дикая мысль”. Он почувствовал озноб и легкую тошноту и оперся рукой о дверь вагона.

Справа от него сверкали последние огни города. Николас посмотрел на часы. Должно быть, Курасики. Вот-вот покажется северный край Сэто Найкай — Внутреннего моря. Родители часто возили его туда в детстве, и оно всегда казалось ему бесконечно тихим и добрым.

Поезд пробивался сквозь густые рощи высоких сосен, и в вагоне вдруг стало темно и жутко. Потом так же внезапно снова ворвалось солнце и сосны отступили, открывая отвесный склон. Внизу сверкало Внутреннее море, словно в нем танцевали тысячи кривых золотистых сабель.

Николас зачарованно смотрел на воду. Теперь Юкио должна была бы тихонько подойти к нему сзади, обнять и извиниться. Но с какой стати? И все же он ждал. Неисправимый романтик.

До самого горизонта тянулись один за другим острова, большие и поменьше, холмистые и плоские. В детстве Николасу говорили, что во Внутреннем море больше суши, чем воды. Острова были покрыты сложным узором террас: плодородная земля в Японии в большой цене.

“Когда-нибудь, — думал Николас, мне хотелось бы просто путешествовать с одного острова на другой, помогать людям работать на этих крохотных полях, а потом разговаривать с ними за едой. Наверно, на это не хватило бы целой жизни. Что за мысль! Никогда не возвращаться — только вперед. Каждый день в новом месте, не такой, как был вчера и как будет завтра. Никогда не уставать, никогда не скучать. Как теперь? Я слишком для этого молод”.

Николас знал, что это не усталость и не скука: совсем другое чувство рядится в их одежды.

Страх.

Они проезжали хиросимскую бухту. Показались огромные оранжево-черные тории, ворота храма Ицукусима. Это место считалось одним из самых красивых видов Японии. Николас теперь впервые увидел его своими глазами и вспомнил бесчисленные яркие открытки.

Ворота будто висели в воздухе, выступая из воды как огромный иероглиф, символ старой Японии, вечно напоминающий о ее прошлом.

Поезд долго стоял на станции. Вокруг трудились безобразные приземистые промышленные здания. В воздухе висела раскаленная тишина, тонкая и хрупкая, как яичная скорлупа.

Сидение напротив Юкио и Николаса, долгое время остававшееся пустым, теперь занимал высокий худощавый человек в серо-коричневом кимоно. Он был совершенно лысый, если не считать клочков белой бороды, свисавших с узкого подбородка. Его кожа, полупрозрачная, как пергамент, туго обтягивала широкие скулы; но вокруг глаз и в уголках рта годы собрали множество морщинок. Старое дерево, возраст которого можно определить по числу годовых колец. Старик кивнул им, и его глаза ярко сверкнули. Его руки были скрыты в широких рукавах кимоно.

Поезд, наконец, дернулся, и станция начала медленно отдаляться. При этом чувство подавленности усилилось; казалось, воздуха больше нет, и если открыть окно и высунуть туда голову, окажешься в холодном космическом вакууме.

Николас почувствовал легкую дрожь и выглянул в окно. В ярком фарфоровом небе слышался гул самолета.

Поезд невыносимо медленно тащился через город. На мгновение в окне показался каркас старой обсерватории, такой, каким он был в 1945 году: полуобгоревший скелет купола, одинокий и зловещий. Чайки низко кружились над ним, но никогда не касались, будто повинуясь генетической памяти и инстинкту самосохранения. Наверно, они и теперь еще чувствовали его обжигающий жар, шипящие потоки радиации.

— Ты хочешь узнать мое настоящее “я”? — спросила Юкио, наклонившись к его уху, когда они оба не сводили глаз со скорбного памятника. — Смотри. Вот так же и моя душа.

“Теперь она стала сентиментальной, — подумал Николас. — Противоположный полюс ее непробиваемого цинизма”. Но именно эта двойственность больше всего привлекала его в Юкио. Николас ни на минуту не верил ее напускной простоте. Он знал, что это не более чем самозащита, и ему мучительно хотелось понять, что прячется за каменной стеной, которую Юкио возводила вокруг себя с таким упорством.

Узкие ленты облаков плыли поднимались откуда-то с земли высоко в небо. Хиросима осталась