— Что вас так поразило, сударь? Возможно, сходство с моею матушкой, графинею Лючией, чей облик вам, верно, памятен по старому портрету? Иль вам не терпится порасспросить меня о батюшке, графе... — Она упомянула род, о коем мне приходилось слышать в тех краях; похоже, его здесь уважали и побаивались. — Тому неделя, сударь, как он почил. Своими собственными руками я предала его земле, там, — Лючия указала в глубь парка, — подле женщины, которую мой батюшка любил всю жизнь, как любит и поныне. А вы, милейший, сопричастны его смерти. Вот и развеялись, — прибавила она презрительно, — загадки, вас волновавшие настолько, что вы осмелились проникнуть под наш священный кров. Ступайте, сударь, — закончила она, притопнув ножкой, — теперь вы все узнали. Ужели не за этим вы вернулись?
Сдавалось, она вот-вот расплачется, по-детски, от бессильного негодования. Но вместо этого она вдруг изменила голос, уже не величая меня сударем, и продолжала без видимого перехода ласковым, умильным тоном, в котором прозвучала безграничная заботливость. Тот голос, благозвучный и глубокий, был настоящим голосом Лючии.
— Уже ночь, и ты устал, дорогой. Ты ранен, тебе больно? — Она погладила мою повязку. — Пойдем, пойдем же в дом, мой милый. — Легонько подтолкнув меня, Лючия бросилась вперед и крикнула: — Мак, Джошуа, он вернулся!
Гигантскими прыжками собаки ринулись к порогу. В нескольких шагах от нас они остановились, порыкивая на меня недружелюбно. Лючия опустилась на колени и обняла их за головы; волосы ее неудержимо разметались по плечам широким пологом. Тонкие и бархатистые, они казались мне живыми и непокорными; и я невольно вздрогнул: спутанные пряди извивались, точно встревоженные змейки.
— Ну, будет, будет вам, глупышки, вы не должны его так встречать, — приговаривала она напевно, лаская псов и прижимаясь к ним щекой. — Что это вы на него взъелись? Ах, злючки, так-то вы меня любите...
Она как будто позабыла обо мне... Наконец Лючия встала, откинула за плечи волосы и, глядя на меня с ошеломляющей холодностью, заговорила неожиданно визгливым голосом с какой-то неестественной усмешкой:
— Уж вам-то, сударь, ведомо, что этот дом по части угощенья не богат. Коль вы проголодались — не обессудьте. Коль утомились — просим отдохнуть... Милый мой, я хочу сама приготовить тебе ужин и постелить постель... пойдем со мной. А хочешь, я перевяжу твою рану? Не бойся, я умею. Ну, пойдем, пойдем. — И она направилась ко внутренним покоям. Но тут же резко обернулась, подошла вплотную, как бы в задумчивости посмотрела на меня в упор, изящным пальцем обвела мне рот, заботливо дотронулась до перепачканных штанов и прошептала: — Борода. — (У меня и вправду отросла густая борода.) Затем, нахмурив брови, топнула ногой. — Так проходите! Останься здесь, я все подам сама, сядь там, — и показала мне на круглый стол. Она исчезла за одной из внутренних дверей. Зачастую ее движения и жесты были нарочито резкими, слова же то и дело прерывались короткими смешками, от которых кровь стыла в жилах...
Я был в смятении: как, неужели эта несчастная умалишенная и есть Лючия? По странной логике разгоряченных чувств я не проводил различия меж матерью и дочкой. Оно казалось мне излишним, даже надуманным, каким-то вздорным розыгрышем, ничтожною причудой этой жизни. Без колебаний дочь я называл по имени ее покойной матери. Или отталкивающей химеры.
Но почему взлелеянный мной образ упорно оборачивался в этой жизни то мерзким призраком, то существом, в котором свет разума уже угас? И все же истинный, мой образ той Лючии все явственнее воплощался для меня в словах и жестах этой женщины, как будто нынешнее помутнение ее рассудка скоропреходяще; сама она отнюдь не падший ангел, а лишь заблудший, и я еще смогу освободить ее от этого заклятья, и собственным терпением, любовью, добротой и силой жертвенной и чудодейственной любви я помогу Лючии обрести себя и принесу ей заповеданное счастье... Весь поглощенный этой пылкой думой, я размышлял, откинувшись на спинку стула, и ждал, что будет дальше.
Вскоре Лючия появилась снова. Собаки сопровождали свою хозяйку, как некогда ее отца. Скажу попутно, что в отношении последнего я начинал испытывать мучительные угрызенья совести. Я обещал себе, что по возможности узнаю все обстоятельства его кончины. Незримый дух хозяина, как наважденье, присутствовал повсюду, он ощущался даже в чертах и поведении Лючии.
Она несла еду на двух тарелках, которые поставила передо мной. С суровым ликом села супротив, точь-в-точь как батюшка, воззрилась на меня и вкрадчиво заговорила — покрылись томной поволокой блестящие глаза:
— Вы думаете, я сумасшедшая? Советую вам остеречься скоротечных выводов, мой друг. Ты думаешь, я сумасшедшая, ты, мой любимый! Но почему? Я не сумасшедшая, не сумасшедшая... — И она разразилась рыданиями, исступленно тряся головой. — Сумасшедшая? А почему бы и нет? Иначе как бы я схватывала все на лету, как улавливала бы в ночи всякий звук, всякий шорох затаившихся в подземелье тварей, как узнавала бы по запаху людей, животных, вещи? О, как все отдается здесь и здесь... — Лючия ударяла по груди и лбу, — какие это муки!.. Видишь эту руку? Я чувствую, в этих голубых венах, здесь, здесь, куда ты смотришь? Ближе к кисти. Я чувствую и ясную погоду, и ненастье, но нет, все чувствуют погоду по руке... Какое: я чувствую, что там, в лесу, упало дерево под грузом снега! А здесь, в висках, я чую ветер, даже тот, что задувает высоко в горах или на дальних склонах... Чего только я не чувствую и не слышу! Я различаю шум, который кто-то лишь хотел поднять, но не поднял... Я чую запах мертвецов, но не тяжелый смрад, а их благоухание. И я не в силах это объяснить. Caput mortuum, imperet tibi Dominus... — заверещала вдруг она гнусавым голосом концовку заклинания, услышанного мною в ту памятную ночь. — Ха-ха, что, испугался? Чего только я не слышу! Я слышу каждый жест, прежде чем его сделают, каждое слово, прежде чем его промолвят; слышу каждую мысль, ха-ха, не надейтесь, сударь! Сумасшедшая, почему бы и нет? — Сорвавшись с места, она пустилась было в пляс, визгливо подпевая самой себе, да так, что у меня сжималось сердце. Потом, усевшись: — Помешанная! Вот именно, на тебе-то я и помешалась: разве не так говорят?
С отчаянно-бесстыдным видом Лючия протянула руку к моей руке. Я и не думал мешать ей, но непроизвольно отдернул руку. Мгновенно ее глаза наполнились слезами; она взглянула на меня с какой-то горечью и укоризной. Печальным голосом она продолжила:
— Ты не хочешь, чтобы я стала твоей. Не хочешь, потому что я сумасшедшая. Но это не так, любимый, просто у меня такой изменчивый характер: бывает, распалюсь сверх меры, а иногда... как это выразить? Неужто ты не видишь, не слышишь, как складно я рассуждаю? Как понимаю все, что говорят на равных с остальными... какая я спокойная? — Потупив взор, она скрестила руки на груди, сложила губки бантиком: вид ее был жалок и вызывал глубокое сочувствие. — Говорить, говорить, говорить! Говорить после стольких лет, нет — впервые! И видеть дневной свет, выходить, на волю и говорить с кем-то, то есть с кем-то еще. С тобой! С тобой, любимый! У кого мне научиться говорить как следует? Только у них, нет, только у него училась я говорить. Я знаю, я же говорю, я понимаю, что речь моя порядком старомодна, особенно когда я злюсь, но я научусь, вот увидишь. Я знаю столько языков, ты знаешь? И умею читать. Все, все книги. И многому могу тебя научить, о многом должна спросить тебя, многое показать, о многом переговорить с тобой. Почему ты не посочувствуешь мне? Будь хоть немножко терпеливей. Скажи, что ты от меня хочешь, что я должна сделать, — и я все сделаю. У меня обязательно получится, вот увидишь. О, как я тебя люблю! А ты, ты меня любишь? Ты знаешь, что меня тоже зовут Лючией, а как же еще? А как твое имя? Зачем ты меня искал, зачем преследовал? Я чувствовала, что ты ищешь меня по всему дому; я слышала, как бьется твое сердце в темных комнатах, по которым ты блуждал. А как сильно оно билось той ночью в твоей спальне и утром в подземелье! Да, это была я — кто же еще? И ты знал, что это я. Я хотела увидеть тебя, ведь я вижу в темноте... я так хотела дотронуться до тебя, как дотронулась совсем недавно; коснуться твоих губ, но я знала, что он этого не хотел, что он убьет меня за это. И ты думаешь, я этого не сделала? Ха-ха, сделала, — протянула она певуче, — но в ту ночь ты крепко спал. Вы почивали, хочу я сказать. И не раз еще я тебя видела, а ты не замечал меня. Так почему же ты не хочешь, чтобы я стала твоей? Только... только я боюсь. Я столького боюсь, боюсь всего на свете. Ты должен меня защитить. Тебе известно, что я тоже ведьма и могу вызывать мертвых? Не робейте, сударь! Я отдаю себя под ваше покровительство... — Поднявшись, она припала к моей груди и уж на этот раз меня поцеловала.
