Моею первой мыслью было бежать, и все же я остался. Когда хозяин двинулся к двери, я вынужденно вышел из укрытья. Старик приблизился ко мне почти вплотную; на миг мы замерли, переводя дыхание и глядя друг на друга.
Его негодование пока не вырвалось наружу. Хозяин выглядел до основанья потрясенным и впрямь напоминал смертельно раненного зверя.
— Зачем? — спросил он наконец, трясясь как в лихорадке. Я не ответил на этот уже бессмысленный вопрос и тоже весь дрожал. Как будто лишь сейчас припомнив о своем пистоле, старик извлек его, приставил мне к груди, но тут же тыльной стороной ладони провел по лбу. Он испустил глубокий вздох; вид у него был окончательно потерянный; отсутствующий взгляд утратил пронзительную остроту.
В могильной тишине был слышен тихий шепот масляной капели, стекавшей на ковер из лампы, сверх меры накренившейся в дрожащей старческой руке. Он опустил оружие, которое неловко направлял мне в грудь. Я и не думал отстранять его: что проку защищаться? Ни сил и ни желания для этого не оставалось.
В конце концов он вышел из оцепененья; кровь залила багрянцем щеки: то прорывалась ярость, которую я ждал почти нетерпеливо.
— Несчастный, вы умрете, — промолвил он чуть слышно и с дрожью в голосе добавил: — Вот уж двадцать лет, как я... Неужто, сударь, вам не ведомо, кто, что для меня она?.. Я целых две недели... Зачем, зачем!.. — воскликнул он скорей отчаянно, чем гневно. — Да, вы умрете, — повторил хозяин с какой-то неуверенностью в голосе, но не стрелял, должно быть позабыв об этом. Передо мной стоял усталый, немощный старик!
Внезапно его глаза сверкнули прежним блеском, взгляд сделался прямым и ясным, он был исполнен ядовитой ненависти и неукротимой силы, пронзившей меня насквозь. Не выдержав, я опустил глаза. Хозяина обуревала бешеная ярость, он вновь направил на меня пистоль. Теперь его рука почти не трепетала. Вот-вот раздастся выстрел. Я не двигался.
Однако выстрелить хозяин так и не смог. Он выронил пистоль и лампу (последняя еще светила несколько мгновений), схватился обеими руками за горло и рухнул навзничь, изрыгая страшный хрип.
Я кинулся бежать, освободившись наконец из плена неподвижности. Бежать, бежать из этого гнездилища. Бежать без промедленья и оглядки, оставив старика на произвол судьбы, живого или мертвого.
Я мчался, ударяясь обо что-то в темноте и опрокидывая без разбора мебель, падая и снова поднимаясь. Вдруг я опомнился: на дверь одной из комнат с обратной стороны набрасывались с бешеным рычанием собаки. Наверняка они уже искали старика, встревоженные криком и возней. Нешуточное дело, тем более что дверь со скрипом поддавалась их напору. Ко мне вернулись самообладание и жалость. Я понял, что не могу оставить беспомощного старика, и повернул назад, чтобы хоть чем-нибудь ему помочь, если еще не поздно, а уж потом незамедлительно покинуть это место навсегда. Я плотно затворил три двери, на случай если собакам удастся осилить первую, и в замешательстве вернулся по уже початому пути.
В кумирне духов — гробовая тишина. Жаровня почти совсем угасла, и немощное свеченье угольков не позволяло различать предметы. Старик упал в каких-то двух шагах от двери, и я надеялся, что без труда найду его на ощупь. Но старика там не было. Требовалось раздобыть огня. Спичками я не располагал, но, кажется, заметил их на столике. Попутно я набрел на масляную лампу, лежавшую все в том же месте. На столике нащупал горстку спичек. Попробовал возжечь светильник: тот оказался пуст. И все-таки промасленный фитиль затеплился тщедушным огоньком.
При этом чахлом свете я огляделся: вероятно, хозяин отполз немного в сторону. Но нет: старик исчез бесследно. Я не мог поверить, что кто-нибудь его унес из комнаты. Значит, он очнулся и вышел сам? Иль вызванные им же силы забрали старика с собой?
Что мне теперь до этого! Скорей покинуть этот дом. Мною овладел неудержимый страх. Прочь, прочь из сумрачного, адского отнорка. Через какое время, точно не скажу, я выпрыгнул из нижнего окна и очутился на свободе. Я с облегчением вздохнул.
Угрюмый сумрак ночи рассеивался жутковатой белизной тумана. На бледном поле неба туман накрыл далекие вершины мохнатой шапкой. Я был в чем был, без всяческих припасов: не беда! Все что угодно, только не
Так и вышло. Пробираться в залу пришлось окольными путями, ведь главный вход был заперт изнутри. Испытывая облегчение и странную подавленность, я двинулся уторопленным шагом в окружный путь, сквозь заросли, меж влажных скал.
Куда я шел? Речь не о том. Тогда, конечно, я этого не знал. Я уносился прочь.
Тот скверно знает человеческое сердце, кто мог подумать, будто не вернусь. Я оказался далеко от этих мест, нашел былых друзей, свел новые знакомства и окунулся в круговорот тех дней. Ночь, ставшая последней в стариковском доме, казалось, пробудила дремавшее во мне дотоле чувство долга. Я угодил в лихую перестрелку, был ранен, но не тяжело: задело руку. Тогда-то и вернулся.
С момента бегства прошло недели две. И вновь, отчасти с умыслом, отчасти по необходимости, я появился там под вечер. Причины, побудившие меня вернуться, объяснялись исключительно нуждою. Но непонятно, что мне делать дальше? По-видимому, ничего. Или же действовать по обстоятельствам, буде последние представятся. Зачем я все-таки сюда пришел? Я не особо мучился этим вопросом. Тогда я обратился в бегство, теперь настал черед вернуться.
На этот раз мой путь пролег через низину. Фасад открылся мне после того, как я сошел со склона, поросшего густой растительностью, и был от дома на расстояньи выстрела. Пришлось идти кругом. Тому имелись веские причины. Во-первых, парадный вход не открывали, быть может, не одно столетье, и эта половина дома была совсем необитаемой. А главное, когда однажды я уже пришелся здесь не ко двору, что можно было ожидать сейчас? Конечно, при условии, что мой хозяин жив. Но даже если нет, я должен хорошенько осмотреть усадьбу. Я миновал ухоженный когда-то яблоневый сад, скрываясь за кустарником и миртовой оградой, и тихо шел по прелым листьям, устлавшим мокрую дорожку. Еще подрагивал тускнеющий густо-лиловый свет; на западе короткая полоска безоблачного неба обнажила молодые звезды. Стояла обыкновенная для этих мест, ничем не нарушаемая тишина.
Я вышел к заднему крыльцу. И здесь — все та же тишина, тот же покой. Входные двери настежь, а на пороге, прислонившись к косяку, застыла женщина, казалось, созерцавшая усеянную звездами полоску неба.
Не стану утверждать, что сразу же ее узнал. Но что-то в ее чертах и тайном зове, исходившем от нее, внезапно всколыхнуло сердце. Отбросив всяческие опасенья, я открылся и подошел к ней.
Меня завидев, она чуть повернула голову и двинулась навстречу каменной походкой, пощуриваясь в сумеречном свете. Эти глаза и волосы, слегка разомкнутые губы и худенькие плечи, казалось, заключали неистовую силу воли; эта нервозная рука, беспомощно опущенная долу, и платье с кружевом, муаровая шаль, и ожерелье из топазов, и даже крошечная диадема — все было столь знакомым, что обмануться я не мог. С каждым шагом предчаяние сердца, моя надежда перерастали в твердую уверенность: Лючия! Воистину Лючия, а не отвратное виденье той далекой ночи. Тогда, конечно, я не подумал, что эта юная особа не может быть оригиналом старинного портрета, — сотня других причин мне говорила об обратном. Нас разделял какой-то шаг, а я, я только на нее смотрел, не в силах проронить ни слова.
Как ни странно, она, должно быть, тоже меня узнала, поскольку не выказала удивленья и пребывала в полной неподвижности. Молча она взирала на меня сверкающим, бездонным взглядом. Всем существом я ощутил тот взгляд: разгоряченный, притягательный, немного мрачный и печальный и в то же время нежный и растерянный. Лишь грудь ее взволнованно вздымалась от внутреннего трепета: я слышал частое дыханье в тишине. И чудилось, что я узнал его: то самое дыханье, что долетело до меня однажды ночью в спальне. Повеяло его особой свежестью, столь дорогой и близкой.
Но вот ее глаза блеснули гневом. Она заговорила голосом, исполненным высокомерия:
