пальце правой руки. — Вы обручены?
— Нет, — ответила я и почувствовала, что глупо краснею. А потом добавила, словно оправдываясь: — Оно мне от тети осталось. — (Чистая правда!)
Он ничего на это не сказал и тотчас ушел.
В общем, пустяки, все дело в том, что... Ах, море, унылое, однообразное, по большей части серое море, ты всегда у меня перед глазами, что ж не поможешь, не подскажешь, не пропоешь мне сейчас своим ритмичным и надрывным голосом. И что прочту я по звездам, почти невидимым отсюда, из-за стойки, — уж слишком слепят все эти лампы! Что за странный трепет пробегает утром по моему телу, едва я просыпаюсь? Что со мной творится? Из каких слащавых книг выудила я эти слова?.. И вовсе не из книг, я просто писать не умею, вот уж он, наверное, умеет...
Ну и пусть он старик, что с того?!
Ах, да, я же самое интересное забыла: когда он спрашивал про кольцо, то назвал меня по имени. Да-да, он сказал:
— Россана, а это что такое?..
Хоть и напускает на себя отрешенный вид, а имя все-таки узнал!
Россана (я теперь знаю, что это она, мне посчастливилось увидеть сестер вместе и сравнить их). Россана. Сегодня утром я поехал в город — так, без всякой цели, слоняюсь как неприкаянный, — продрог, съежился от холода на сиденье, и вдруг входит она. На меня ни разу не оглянулась, так все время и простояла, устремив взгляд на дорогу, я даже подумывал, что скажу ей, когда буду выходить, но она вышла раньше. Я, конечно, смотрел ей в спину, автобус тронулся, она подняла голову и приветливо улыбнулась. Дружеская, простая, открытая улыбка. Думаю, большинство женщин на ее месте, заметив такое разглядывание, поспешно опустили бы голову или, наоборот, не отвели бы взгляд, но только затем, чтоб продемонстрировать свое равнодушие. Очень грациозная в своей глухо запахнутой накидке с прорезями для рук (сейчас такие носят), она мне не показалась чересчур уж высокой; еще я заметил, что ноги у нее красивые.
Ужасный день: взял в руки книгу — не читается, хотел написать письма — комкал бумагу после первой строчки. Что же мне делать? Меня осаждают воспоминания о семейной жизни, с трудом от них отбиваюсь: жена сидит, свесив голову, должно быть, устала или озябла, малыш при моем появлении доверчиво лепечет «папа-па-па...» Он наверняка уже чувствует во мне свою единственную опору... Господи, что же делать?! Держись, ты должен держаться, возврата для тебя нет. Это ясно... по крайней мере так кажется — иначе зачем жить, просто чтобы жить?
Но отчего я все время твержу «Россана»? Да просто так, ни отчего, истосковался по женщине — вот и все. Однако признайся: она очень мила... А что, если именно она тебя поддержит, возвратит веру в самого себя, в новое существование?.. Пусть оно окажется столь же постылым, как и то, на котором ты поставил крест, но по крайней мере тебе некого будет за это винить, кроме себя самого... Куда хватил, она же совсем девочка, а ты старик, и потом, по какому праву ты приписываешь ей чувства, более сильные, чем естественная вежливость и врожденная доброта? Ишь как ты занесся в своем безумном отчаянии! Ведь ты уже выделяешь ее среди других женщин, тебя постоянно преследует ее образ. Надо избегать того, что не имеет и не может иметь смысла.
Сегодня вечером, выйдя из кафе, вместо того чтобы сразу отправиться восвояси, я специально прошел по небольшой терраске, чтобы еще раз поглядеть на нее через стекло; она провожала меня взглядом, хотя у стойки толпились посетители.
Сегодня я увидела его в одном кафе, в центре. Вообще-то, я была с подружками, но в тот момент, когда он вошел, они как раз куда-то разбежались, а я осталась их ждать, прислонившись к витрине с пирожными. Он вошел, при виде меня приподнял шляпу, потом вцепился руками в стойку, потребовал чего-нибудь покрепче и больше не смотрел в мою сторону. Здесь можно было бы приврать, но кому? Разве что самой себе, но это не так-то просто. А я его разглядывала, разглядывала лицо, изрезанное морщинами, слегка сгорбленные плечи, сильно поседевшие виски. Какие несчастья, какие печали обрушились на него? Мне стало его жаль, да нет, не жаль... даже не могу объяснить толком, что я почувствовала... вдруг захотелось чем-то ему помочь в меру своих слабых сил... ах, если б я могла хоть как-то облегчить... но что? А если все его беды — только плод моего разыгравшегося воображения?
Сама не знаю, что на меня нашло. Я начала покашливать, топтаться на месте, вертеться — так мне хотелось, чтобы он обернулся и заговорил со мной. Он в самом деле оглянулся, и уж Бог его ведает, что он там прочел в моих глазах (наверняка что-то неизвестное мне самой), но внезапно оторвался от стойки и двинулся ко мне — как-то неуверенно, бочком, точно краб или охотничий пес. И наконец, подойдя, произнес несколько незначащих слов вроде: «Как дела, что новенького?» Я тоже ответила какой-то несуразностью, и мы стали болтать, я все боялась, что подружки некстати нагрянут, но они, к счастью, запаздывали.
К счастью? Скорей уж, к несчастью, потому что он чересчур осмелел и наша беседа приняла неприятный оборот. Он сразу взял фальшивый тон, будто пускаясь во все тяжкие, но не по своей воле, а по принуждению. Сначала все шло нормально, пристойно, но потом у него вдруг вырвалась оскорбительная, да-да, прямо-таки оскорбительная фраза. В точности ее передать не могу, но примерно так: «Видите ли, по-моему, вы — мечтательница и с трудом переносите свое нынешнее положение, вам хочется его изменить...» — или что-то в этом роде. И тут же пригласил меня прогуляться. Ну, такую смелость можно ему и простить (тем более что мне все равно надо было дождаться подружек, не говоря уже обо всем остальном), но слова... «нынешнее положение»! Да кто ему дал право так унижать меня, что я ему такого сделала? Что он знает о моем положении? В ответ я выпалила, что, может, я и мечтательница, но это еще не значит, что я пойду с первым встречным, и тому подобные банальные глупости (но он же первый начал!). В конце концов он покраснел и сказал:
— Вы правы, извините меня, — и, как всегда рывком, пошел прочь.
Не хочу больше его видеть.
Однако, может быть, всему виной его робость или отчаяние, может, из-за них он забылся, переступил грань приличия?.. Тогда, пожалуй, он еще больше достоин моего сострадания, моей...
Встретив Россану в центре, я говорил с ней нелепо, глупо, пошло. Прости меня, Россана, я не хотел тебя обидеть, я просто был в отчаянии. Ты поняла? Мне было очень трудно, поняла? Послушай, если я и тебя лишусь, то что мне тогда делать?
Прошло три дня после моего бегства из дома, а я еще ничего не решил. Мечусь, тоскую, и нет моей тоске названия. Вот именно, нет названия. Вот именно, нет названия, нет опознавательных знаков (то ли это искупление грехов, то ли надежда на лучшее, то ли полное поражение).
Россана.
Конечно, я его простила, могла ли я его не простить? Могла ли не простить после целого дня ничтожных занятий, скуки, когда вокруг только серое море и небо? И если уж на то пошло, могла ли я не простить его, когда он так на меня смотрел? (Теперь он подолгу, задумчиво смотрит на меня, иногда чуть-чуть улыбается.) Он выбрал момент, когда у стойки никого не было, и неожиданно сказал мне:
— У меня двое детей — одному два, другому пять.
Меня даже в жар бросило: его же никто об этом не спрашивал! И что я должна ему отвечать? А главное — откуда этот жар, что он означает? Я ничего не ответила. А он добавил, уставившись на меня, как всегда задумчиво, но и с некоторым вызовом:
— Я очень люблю свою жену, она совсем ребенок... — И перешел на шепот, наконец-то опустив свои страшные глаза: — Почти как вы.
— Простите? — переспросила я, как бы не расслышав, и тут же выбежала.
Зачем, зачем мне знать это? Или он думает, что я?.. Если он так считает, то заблуждается — вот что мне
