— Что за шутки? Он не заряжен! Дайте патронов.

Хозяйка переглянулась с Марчелло, но ничего не смогла прочесть на его лице. Никто не проронил ни звука. Хозяйка вернулась к столу. Взяла коробку с патронами и вручила ее Джизе. Та не спеша зарядила револьвер. И все равно никто не верил, никому и в голову не пришло, что дело идет не на шутку и девушка вправду способна застрелиться. Все хранили молчание, ощущая какую-то странную неловкость. Им было любопытно, какой выход найдет она из создавшегося положения.

Джиза присела на край стола. Юбка вызывающе вздернулась, обнажив ослепительно прекрасное бедро. На губах девушки была все та же насмешливая улыбка. Она опустила плечи, держа в руках револьвер. Она казалась смущенной, как взрослый серьезный человек, неожиданно для себя очутившийся в обществе шаловливых детей и вынужденный им подыгрывать, иначе они обидятся. Но то была лишь минутная слабость. Резким движением она приставила револьвер к виску, удерживая палец на спусковом крючке, и оглядела присутствующих.

После этого ее жеста по гостиной пронесся легкий недоверчивый гул. Хозяйка толкнула Марчелло локтем: смотри, мол, заключительная выходка. Под этим она подразумевала, что девушка ни за что не осмелится нажать на крючок. В ту же секунду Марчелло увидел — не глазами, а внутренним зрением, — что она готова не раздумывая выстрелить в себя. Впрочем, внутреннее зрение здесь ни при чем. Надо было изучить ее так, как Марчелло за столько-то времени! Да, сомнений никаких: она готова убить себя на месте в это самое мгновение. Лицо ее, еще недавно растерянное, вдруг преобразилось — застыло в маске холодной и отчаянной решимости. Это каменное лицо ничего не выражало, кроме предчувствия скорой смерти.

В продолжение последнего часа Марчелло пребывал во власти противоречивых, неясных чувств. Прежде всего его мучили угрызения совести. Он прислушивался к себе столь напряженно и внимательно, что был не в состоянии удержать одну-единственную, все время ускользавшую от него мысль. На мгновение блеснув, она тотчас исчезла из поля зрения. Ум его, казалось, безвозвратно потонул в хаосе бессвязного бреда. Бредовые видения проносились, как облака по небу, — без цели и связи. Ни одно из них не обретало четких очертаний. И вот в одно мгновение оцепенелая тишина оборвалась. Марчелло понял: он должен что-то сделать. Какая-то невидимая сила подтолкнула его. Одним прыжком он очутился возле Джизы и ухватил ее за кисть. Но не смог отвести револьвер от виска: силы вдруг изменили ему.

— Не надо! Что вы задумали?! — выкрикнул он, внутри горько усмехнувшись несоответствию своих слов драматичности момента. — Зачем вы так?!

Девушка не ответила. Они взглянули друг другу в глаза. Оба дышали часто и прерывисто. В ту же секунду Марчелло осознал, что любит ее, что предан ей всем своим существом. Откуда-то изнутри поднимались горячие волны очень древнего, вечного чувства, природа которого была теперь ему понятна. В нем сливались жгучее желание быть ей опорой, и жажда обладания упоительным женским телом, и стремление раствориться в ней, исчезнуть бесследно, и неприкрытое самоуничижение во имя любви, опрокинувшей все его книжные эгоистические, порочные представления, опрокинувшей его тщеславие себялюбивого самца, сочинителя, опрокинувшей все на свете. Ценой собственного позора перед лицом этого подлого и расчетливого, напыщенного и безмозглого света он должен спасти ее. Или спасти себя самого, что одно и то же, должен спасти ее в себе или себя в ней. От чего спасти? От смерти, от небытия? Не только. Есть кое-что страшнее смерти. Он это понимал. Гордыня — вот что страшно. Гордыня, не дающая жить, дышать, шагу не дающая ступить. В этой гордыне и таится смертельная опасность для девушки — ему ли не знать, ведь он только что избавился от ее чудовищного бремени. Его внезапно осенило: она ни за что не сбросит одежду, а значит, убьет себя. Быть может, между самоубийством и отказом раздеться и не было прямой связи. Но время ли сейчас думать об этом, когда она не в силах ни обнажиться, ни отказаться от самоубийства, ни совершить его в итоге. Душа ее бьется в силках ужаса, отчаяния. Она запуталась в условностях, ложных понятиях и связях, запуталась опять-таки в собственной гордыне.

— Что вы задумали?! — повторил он свой нелепый вопрос.

— Выполнить долг, — холодно ответила Джиза.

— Зачем?

— Зачем? — переспросила она. — И вы еще спрашиваете? Именно вы?

Был ли в ее словах хоть какой-то смысл? Марчелло не стал ломать над этим голову. Его одолевали другие, более неотложные думы. Как спасти ее, как вырвать из добровольного плена? Вдруг в воспаленном мозгу молнией вспыхнул ответ. Он был до предела прост.

— Не торопитесь, Джиза, — начал он, — Я придумал эту игру, установил правила. И выиграл. Так что распоряжаюсь здесь я, и никто другой. Теперь постарайтесь вникнуть в то, что я вам скажу. Все странным образом замкнулось на... Сам не знаю — на чем. Но это неважно. Однако все взаимосвязано. Вы не хотите раздеваться. Почему — я не знаю. Или нет — знаю. Но и это неважно. Не будем тратить слов. В общем, уважаю вас за ваше решение. Более того — признаю ваше право выбрать другой путь. Но игра еще не окончена... По правилам, мне, выигравшему, дозволено остаться одетым. Однако я вправе изменить условия. Если и я разденусь — значит, правила игры станут другими. Мы оба разденемся и будем на равных, понятно? Тем самым будет положен конец всяким пересудам на ваш счет. Ну как, согласны? Все очень просто. Игра есть игра, и мы вольны завершить ее, как нам вздумается. Идет?

Его никто не прерывал, все внимательно слушали. То ли от усталости, то ли из уважения к той нотке настоящего чувства, которая прозвучала в обращенном к Джизе монологе. Напряженное молчание прервал толстяк художник:

— Гениальный выход!

— Пожалуй, — согласился литератор. — Однако... — попытался он было продолжить, но осекся.

— А как же бородавка? — буркнула доброжелательница.

Но Марчелло и Джиза их не слушали.

— Вы почему-то сказали: все взаимосвязано... — неуверенно проговорила она и, помедлив и опуская револьвер, добавила: — Я не понимаю...

— Взаимосвязано? Конечно! Как же вы не понимаете, Джиза? Все предельно просто, поверьте мне. Вот, смотрите! — воскликнул Марчелло и сбросил пиджак.

Джиза все еще глядела на юношу непонимающим взглядом.

— Одно мгновение — и все. Смотрите, Джиза! — он продолжал сбрасывать с себя одежду: сорвал с шеи галстук, стянул брюки. Пошлый этот жест заставил его содрогнуться, но мысль о том, что все делается во имя спасения Джизы, поддерживала его, и он преодолел отвращение к самому себе. — Вы согласны? Вы не передумаете? Смотрите, это на самом деле очень просто! — Он начал расстегивать пуговицы на рубашке. — Ну, давайте вместе, Джиза! Хотя нет, подождите. Сначала я. Так будет проще...

Блаженная, пьянящая свобода! Все равно как смыть с себя грязь. Экая важность — признаки пола, как они выглядят. Безразлично! Куда подевалась робость — детище гордыни, исчадие его ада. Когда юноша разделся, стал голым как червь, оказался наконец тем, чего так страшился всегда, и особенно в этот вечер, он доверчиво взглянул на Джизу. Она тоже, словно в забытьи, покинув реальный мир и обретя другую жизнь в ином пространстве, где чувства так блистательно новы, начала раздеваться... Победа! Но что значит это имя существительное женского рода единственного числа само по себе без глагола и прочих пояснительных слов? За кем осталась победа и над кем она была одержана? Девушка одержала победу над собой. Это ясно. Но победа осталась и за тем новым пространством жизни, которое однажды было утрачено в этом мире. И все же оно по-прежнему досягаемо для человека. Его можно обрести в любую минуту, если верить.

Джиза начала раздеваться. Сначала нерешительно. Потом с каждым движением все увереннее. Все оказалось так просто. Гораздо проще, чем можно было предположить. Наконец ее нагое тело предстало перед всеми таким, каким и должно было оказаться, — гибким, юным, белоснежным. Ни одного изъяна — ни уродливых бородавок, ни отвратительных родимых пятен. Брильянт чистой воды, ослепительный алебастр, теплый янтарь. Марчелло смотрел на нее без жадного, похотливого любопытства. Он просто восхищался ее