И тут услышал, как громко стукнул камень. Шэд застыл на месте.

Лопес, казавшийся в сумерках серой тенью, отделился от утеса, держа наготове оружие. Целую минуту они не сводили друг с друга глаз. Мароун заговорил первым.

— Чертовски жарко, — произнес он.

Лопес спросил:

— Как ты узнал об этом источнике?

— Мне сказал один навахо, — ответил Шэд, следя за Лопесом, как кошка. — Ты не так уж плохо выглядишь, — добавил он. — У тебя полная фляга?

— Нет. Я вполне мог сдохнуть. Но моя мать из племени апачей. Их отряд однажды попался в этом Провале. Ни с одним апачем такое не случается дважды. Потом они нашли этот источник, и еще один там внизу. Я добрался до нижнего, и это доконало меня. Он пересох. Но потом из трещины в скале побежала вода.

— Вот как?

Мароун снова взглянул на него.

— У тебя есть кофе?

— Конечно.

— Отлично, — кивнул Шэд, пряча револьвер в кобуру. — А у меня есть костер.

После Второй мировой войны я жил в Лос- Анджелесе и время от времени собирал рюкзак и отправлялся в необитаемую местность, как правило в Аризону.

Одним из моих самых любимых мест была так называемая Дикая зона Сикамор в каньоне Сикамор. В те дни там проходила железнодорожная ветка, которая вела из Кларкдейла в Дрейк, и поездная бригада могла высадить вас в любой точке ветки и подобрать по пути обратно, когда бы вы ни появились. Поезд назывался «Верде-Микс».

Это была труднопроходимая, необитаемая и красивая земля. Там водились олени и горные львы, и даже встречались медведи. Там били красивые родники и журчали ручьи — и никого вокруг, кто мог бы вас потревожить. Обычно я три или четыре дня бродил по пустынным каньонам, взбирался на горы, блуждал по лесам и спал под звездным небом или в пещерах, которые в свое время укрывали индейцев и бандитов.

Ходило много историй о призраках, затерянных приисках, конокрадах и древних индейцах. Некоторые из них я слышал от Джима Робертса, который в то время был блюстителем порядка в Кларкдейле. В первый раз я столкнулся с ним, когда занимался оценкой имущества для взимания налогов на горном отводе неподалеку от Джерома. Роберте был одним из тех, кто остался в живых после войны в долине Тонто, и мы несколько раз говорили об этом, потому что я знал Тома Пикетта, который тоже в ней участвовал.

Всадники ехали группой.

— Зажги спичку, Реб!

В голосе Натана Эмбри звучало торжество.

— Наконец-то один есть; я слышал, как он упал.

Реб Фаррелл соскочил с лошади.

— Я вижу его! Он здесь!

Спичка чиркнула по его джинсам, и вспыхнул свет.

Все вытянули шеи. Лежавший на земле получил пулю в голову, но лицо его осталось безмятежным. Изборожденное морщинами лицо старика. Лицо человека, уставшего от борьбы за жизнь. Лицо отца Реба Фаррелла.

Онемев от ужаса, Реб смотрел на того, кого сейчас застрелил. На единственного человека в мире, который так его любил и всеми силами старался дать ему хоть какое-то образование, привить понятие о чести; он всю жизнь упорно боролся — и проиграл, и теперь лежал здесь, на земле, убитой собственным сыном.

— Боже мой! — тихо вскрикнул Дейв Барбот. — Только не Джим Фаррелл! Не может быть!

Натан Эмбри тоже был потрясен. Но вскоре его потрясение неожиданно сменилось яростью.

— Так вот оно что! Так вот почему ты не мог найти угонщиков, Реб! Может, это объяснит, откуда они всегда узнавали, когда и где будет нанесен удар? Может, это объяснит, почему они всегда опережали нас на один шаг?

Реб Фаррелл смотрел на тело, не веря своим глазам. Как отец оказался на этой тропе? Вопрос мучил его не меньше, чем сознание того, что он сам застрелил его. Он не слышал слов Натана Эмбри. И не слышал, как Дейв Барбот резко возразил ему:

— Ты сам не веришь в это, Натан! Реб сражался с ними яростнее, чем кто другой. Он вернул тебе два стада.

— Угу. — В голосе Натана Эмбри сквозила холодная уверенность. — Почему он нашел их, в то время как никому другому это не удавалось? А не потому ли, что знал, где искать? Когда начались все эти угоны? Сразу после того, как я сделал его старшим работником, ведь так?

Реб Фаррелл поднял голову.

Из-за облака показалась луна, осветив напряженные лица ковбоев.

— Что такое? Что ты сказал, Натан?

Натан Эмбри был всего лишь человеком, но человеком жестоким и безжалостным.

— Ты уволен, Реб! Уволен! — прорычал он. — Забирай свое барахло и проваливай. У меня нет никаких доказательств против тебя, но, если ты в течение двадцати четырех часов не уберешься отсюда, мы поймаем тебя и повесим.

От изумления Реб целую минуту не мог произнести ни слова, но когда всадники начали поворачивать лошадей, чтобы двинуться прочь, он обрел дар речи.

— Ты обвиняешь меня в угонах, Натан? — Его глаза полыхали огнем. — Я не потерплю этого ни от кого. Не смей называть меня угонщиком, если не хочешь отведать свинца.

Эмбри повернулся к нему.

— Конечно, — презрительно бросил он, — ты непременно попытаешься сделать что-нибудь в этом роде. Втянешь меня в перестрелку, чтобы убить. Всем известно, что ты задира, Реб, но теперь, когда ты пристрелил собственного отца из-за слишком вольного обращения с оружием, должно же в твоей башке хоть немного проясниться.

Реб смотрел на него, не веря своим ушам. Когда они услышали стук копыт, Эмбри сам закричал ему, чтобы он стрелял. И он выстрелил по силуэту сидевшего в седле человека.

— Либо ты думал, что твой отец в безопасности, далеко отсюда, либо рассчитывал, что промахнешься в темноте и никто тебя не раскусит. Что ж, твоя песенка спета. У тебя есть только двадцать четыре часа!

В Ребе Фаррелле закипала злоба.

— Ты хочешь сказать, что у меня даже нет шанса разобраться в этом? Ты приговариваешь меня и моего отца без суда?

— Суда? — Натан Эмбри был вне себя от гнева. — Мы ловим угонщиков, которые уводят стадо. Ты стреляешь, один из них падает, и им оказывается твой отец. Какие еще нужны доказательства? По справедливости тебя надо повесить, и я не сделаю этого только ради моей дочери! Но убирайся, и чтобы я больше никогда не видел твоего лица в этих местах!

Круто развернув лошадь, он увел отряд. Только Дейв Барбот немного задержался.

— Мне жаль, Реб, — тихо сказал он. — Мне в самом деле очень жаль.

Реб Фаррелл остался стоять один в темноте возле тела отца, прислушиваясь к удаляющемуся стуку копыт.

Двигаясь словно во сне, он поймал свою лошадь и затем лошадь отца, взвалил тело поперек седла и медленно направился к дому, опустив голову и ни о чем не думая. Его мир рухнул. Он потерял отца, работу на ранчо, которую любил, оборвались его отношения с Лаурой — словом, все пропало.

Спешившись у старой хижины, где прошло его детство, Реб вошел и зажег лампу. Не дожидаясь