– Прошу прощения, но это в последний раз. Правда, я побеспокою вас утром. Мне понадобится одежда. Моя вся осталась в Монези.

– Нет проблем. К сожалению, мои вещи вам не годятся – не тот размер. Все покупает жена, завтра она позаботится и о вас.

– К разговору о покупках. У меня достаточно денег, но потребуется еще немного. В Париже у меня открыт счет, так что свои деньги вы не потеряете.

– Теперь вы ставите меня в крайне неловкое положение.

– Это просто хитрый ход с моей стороны. Чтобы вы получили свои деньги, мне надо добраться до Парижа.

– Полагаю, Мэттиас сможет обеспечить вас самыми лучшими транспортными средствами. Быстрыми, безопасными.

– Сомневаюсь. Причины моих сомнений вы узнаете после моего разговора с Мэттиасом. Те, кто лгал Риму, занимают в Вашингтоне очень высокие посты. Не знаю, кто они и где работают, но уверен, что на места они передадут только информацию, отвечающую их интересам. Его же распоряжения будут саботироваться, так как лжецы уже отдали свои приказы и не захотят их аннулировать. Стоит мне сообщить свое местонахождение, и они пошлют по моему следу людей. Как бы то ни было, они вполне способны преуспеть в своих намерениях, поэтому магнитофонная запись просто необходима. Не могли бы мы сразу приступить к делу?

Через тридцать четыре минуты Хейвелок, нажав кнопку, выключил микрофон кассетного диктофона и поставил его на письменный стол. Он рассказал обо всем, начиная от криков на Коста-Брава и кончая взрывами на Коль-де-Мулине. Правда, напоследок не смог удержаться и присовокупил к холодному изложению фактов эмоционально насыщенное заключение. Цивилизованные страны независимо от социального строя, расы или вероисповедания могут пережить предательство в своих секретных службах. Но если одной из жертв такого предательства становится человек, от которого зависит само существование этих цивилизованных стран, пережить это невозможно. Таким человеком и является Энтони Мэттиас – государственный деятель, уважаемый как друзьями, так и противниками. Его систематически обманывали, когда речь заходила о вопросе, которым он глубоко интересовался. Само собой напрашивается вывод, что Мэттиас мог стать жертвой лжи и по многим другим важным проблемам.

В углу кабинета в глубоком кожаном кресле замер Саланн. Лицо его было напряжено, взгляд устремлен на Хейвелока. Он был настолько потрясен, что лишился дара речи. Потом, спустя некоторое время, покачал головой и спросил едва слышно:

– Но почему? С какой целью? Ведь все это так же абсурдно, как и то, что они о вас говорят. Почему?

– Я не перестаю задавать себе те же вопросы и мысленно каждый раз возвращаюсь к встрече с Бейлором в Риме. Они считают, что я располагаю какими-то опасными для них сведениями, и это пугает их.

– А вам действительно известно нечто подобное?

– Он мне задал такой же вопрос.

– Кто он?

– Бейлор. Я был с ним честен, пожалуй, даже чересчур. Но шок после того, как я увидел ее, помешал мне все трезво обдумать. Особенно если учесть сказанное Ростовым в Афинах.

– Что же он сказал?

– Правду. Если что-то я и знал, то совершенно об этом забыл. Не исключено также, что услышанное не произвело на меня никакого впечатления.

– На вас это не похоже. Говорят, вы ходячий банк данных, способный вспомнить имя, лицо и событие через много лет.

– Это – миф. Впрочем, как и большинство подобных суждений. Я учился в аспирантуре довольно долго и, безусловно, развил некоторую дисциплину ума, но я не компьютер.

– Разумеется, – тихо произнес француз. – Ни один компьютер не поступил бы по отношению ко мне, как поступили вы. – Саланн замолчал и, подавшись в кресле немного вперед, спросил: – Вы проанализировали месяцы, предшествующие акции на Коста-Брава?

– Месяцы, недели, дни – все. Я мысленно вновь побывал там, где мы… где я… Белград, Прага, Краков, Вена, Вашингтон, Париж. Во всех этих точках не произошло никаких ярких событий, впрочем, все познается в сравнении. Исключением, пожалуй, явилась Прага, где нам удалось получить важные документы из их Министерства национальной безопасности. В остальном ничего из ряда вон выходящего, сплошная рутина. Сбор информации, которую без особого труда может получить любой турист.

– Вашингтон?

– Меньше чем ничего. Я прилетал туда на пять дней. Обычное ежегодное упражнение для оперативных работников с мест. Беседа с целью глубокого анализа их деятельности и оценки достижений – в принципе пустая трата времени. Иногда, правда, им удается выявить одного-двух чокнутых.

– Простите, но я плохо знаю, что значит «чокнутых»?

– Людей самых заурядных, но с чрезмерно развитой фантазией, вообразивших о себе невесть что. Их можно назвать «психами плаща и кинжала». Такое состояние возникает в результате стресса, вызванного необходимостью для кого бы то ни было прикидываться тем, кем он на самом деле не является.

– Очень интересно, – кивнул головой доктор, как бы оценивая слова Хейвелока с точки зрения теории медицины. – Что еще случилось, пока вы были в Соединенных Штатах?

– Ноль. Ничего. Один вечер я провел в Нью-Йорке у семейной пары, которую знаю с юности. Муж – владелец стоянки прогулочных судов, может, он когда-нибудь и думал о политике, но ничего подобного я от него не слышал. Затем я провел два дня в компании Мэттиаса, я просто обязан был нанести ему визит.

– Вы были… вы с ним так близки?

– Я уже сказал, что наши отношения уходят корнями в далекое прошлое. Он всегда оказывался рядом, когда у меня возникали трудности. Всегда понимал меня лучше других.

– Что же произошло за эти два дня?

– Меньше чем ничего. Я видел его только вечером, за ужином. За двумя ужинами, если быть точным. Но даже когда мы оставались вдвоем, его все время отвлекали телефонные звонки и какие-то торопливые люди из госдепа (он называл их просителями), желавшие что-то доложить лично. – Хейвелок умолк, заметив, как напряглось лицо Саланна, и поспешно продолжил: – Меня никто не видел, если вы об этом подумали. Он принимал их в своем кабинете, а столовая расположена в другом конце дома. Он помнил, что по взаимному согласию мы решили не демонстрировать нашей дружбы. Главным образом ради меня. Никто не любит тех, кому протежируют великие люди.

– Мне трудно представить вас чьим-либо протеже.

– Ни о какой протекции не могло быть и речи, просто ужинали все время вместе, – заметил Майкл, тихонько посмеиваясь. – Мы обсуждали мои работы, написанные двадцать лет тому назад. Он до сих пор находит в них огрехи. Энтони со мной полностью отрешался от дел. – Хейвелок улыбнулся и, вдруг посерьезнев, потянулся к телефонной трубке. – Время, – сказал он.

До охотничьего домика в долине Шенандоа можно было дозвониться, используя последовательно несколько номеров. Во-первых, следовало задействовать установку в резиденции Мэттиаса в Джорджтауне, которая была связана с линией в горах Блю-Ридж, и та, в свою очередь, включала личный телефон государственного секретаря. Если госсекретаря в доме не было, трубку никто не поднимал. Только он отвечал на вызов. Нужные номера знали во всей стране не больше дюжины лиц, в том числе президент и вице-президент, спикер палаты представителей, председатель Объединенного комитета начальников штабов, министр обороны, Генеральный секретарь ООН, два доверенных помощника в государственном департаменте и Михаил Гавличек. На последнем настоял сам Мэттиас. Он хотел, чтобы этой привилегией пользовался его земляк и любимый ученик его отца в университете. Мэттиас наслаждался интеллектуальным общением. Жаль, что их дальнейшая судьба сложилась столь разно. За последние шесть лет Майкл воспользовался предоставленной ему привилегией лишь дважды. В первый раз, когда оказался в Вашингтоне для получения новых инструкций. В отеле он нашел послание от Мэттиаса с просьбой позвонить. Разговор носил сугубо личный характер. Второй звонок Хейвелок вспоминать не любил. Он касался некоего Огилви. Майкл требовал, чтобы этого Огилви незамедлительно убрали с оперативной работы.