неволей были вынуждены преступить рамки здравомыслия. Они же прошли сквозь ад – нам теперь это даже вообразить невозможно.
– Достойнейшие люди? – недоверчиво переспросил Ноэль.
– Вы только подумайте, что тогда могло значить – быть участником заговора «Вольфшанце»? После была устроена настоящая кровавая баня, по всей Германии расстреливали тысячами, причем многие из расстрелянных понятия не имели о том, что такое «Вольфшанце». Это было очередное «окончательное решение»[4], предлог, с помощью которого были уничтожены в Германии все несогласные. То, что замысливалось как попытка избавить мир от маньяка, обернулось массовым истреблением ни в чем не повинных людей. Те из участников заговора «Вольфшанце», которые выжили, видели все это своими глазами.
– Выжившие, – возразил Холкрофт, – которые очень долго служили маньяку верой и правдой.
– Вы должны понять. И поймете. Это были отчаявшиеся люди. Их завлекли в ловушку, и для них это стало страшной трагедией. Мир, который с их помощью был создан, оказался совсем не тем, о чем они мечтали. Были разоблачены все преступления, о которых они и не помышляли, но снять с себя ответственность они все же не могли. Они ужаснулись тому, что предстало их взору, но им было уже поздно отказываться от той роли, которую они сыграли в истории Третьего рейха.
– Благонамеренные нацисты! – сказал Ноэль. – Я уже слышал об этой странной породе.
– Надо вернуться назад в историю, вспомнить об экономической катастрофе, о Версальском договоре, о пакте в Локарно, о большевистской угрозе, надо принять во внимание десятки прочих факторов, чтобы понять…
– Я понимаю то, что я только что прочел, – ответил Холкрофт. – Эти ваши бедненькие, не понятые миром штурмовики, не задумываясь, смеют угрожать человеку, которого они даже не знают. «Он будет лишен жизни… никому не будет пощады… ни семье, ни друзьям, ни детям». Да это же пахнет убийством. Так что не говорите мне о благонамеренных убийцах!
– Это вопль старых, больных, отчаявшихся людей. Теперь они утратили всякий смысл. Они просто излили собственную боль, страдания, потребность в искуплении… Их уже нет. Пусть они почиют в мире. А теперь прочитайте письмо отца…
– Он не мой отец, – прервал его Ноэль.
– Прочитайте письмо Генриха Клаузена. Тогда вам многое станет ясно. Прочитайте. Нам еще нужно кое-что обсудить, а времени остается мало.
Мужчина в коричневом твидовом пальто и темной тирольской шляпе стоял у колонны напротив седьмого вагона. На первый взгляд в его внешности не было ничего примечательного, за исключением, пожалуй, бровей. Густые, черные с проседью, они походили на черно-серебряные арки, украшавшие верхнюю часть неприметного лица.
На первый взгляд. Но, присмотревшись к нему, можно было отметить крупные, жесткие, хотя и не грубые черты, выдававшие в нем решительного и волевого человека. Невзирая на сильные порывы ветра, продувавшего насквозь всю платформу, он смотрел не моргая. Он не отрывал взгляда от седьмого вагона.
«Американец выйдет из двери вагона, – думал стоящий у колонны, – и это будет человек, сильно отличающийся от того, кто немногим ранее вошел в ту же дверь. За несколько минут вся жизнь этого американца круто переменится: вряд ли кому из ныне живущих на земле приходилось переживать нечто подобное. И тем не менее все только начиналось, и путешествие, в которое ему суждено было теперь отправиться, никто в современном мире не мог себе даже вообразить. Так что очень важно увидеть его первую реакцию. Более чем важно. Жизненно необходимо».
– Attention! Le trainde sept heures…
Из репродукторов донеслось последнее объявление. В это время на соседний путь к той же платформе прибывал поезд из Лозанны. Через несколько минут платформу запрудят туристы, приехавшие в Женеву на субботу и воскресенье. «Так жители Средней Англии, приезжающие поглазеть на Лондон, создают толчею на вокзале Чаринг-Кросс», – подумал стоящий у колонны человек.
Поезд из Лозанны остановился. Пассажиры хлынули из вагонов.
Внезапно в тамбуре седьмого вагона появилась высокая фигура американца. Дорогу ему преградил носильщик, застрявший в дверях с багажом. В иных обстоятельствах эта задержка могла бы послужить причиной небольшого скандала. Но нынешние обстоятельства для Холкрофта были далеко не обычными. Он не выказал досады: его лицо оставалось невозмутимым, и он спокойно наблюдал за носильщиком. Он словно оцепенел и отвлекся от всего происходящего вокруг, находясь во власти непреодолимого изумления. Об этом свидетельствовало то, как он держал коричневый конверт, прижимая его рукой к груди: ладонь обхватила свернувшийся в трубку конверт, пальцы цепко вцепились в бумагу, словно сжимаясь в кулак.
Документ, написанный много лет назад, и был причиной его оцепенения… Это было чудо, которого они ждали, ради которого они и жили – мужчина у колонны и все те, кто передал ему свою эстафету. Более тридцати лет томительного ожидания. И вот наконец свершилось! Путешествие началось.
Холкрофт смешался с толпой людей и двинулся по пандусу, ведущему к выходу в город. Хотя его то и дело толкали спешащие мимо люди, он, казалось, не обращал никакого внимания на толчею. Его невидящие глаза были устремлены вперед. В никуда.
Внезапно человек у колонны встревожился. Годы тренировки научили его быть готовым к неожиданным событиям – к мельчайшим перебоям в обычном течении событий. И он увидел этот перебой. Двое с лицами, не похожими ни на одно из лиц окружавших их людей, – безрадостные, хмурые, без тени радостного возбуждения, – в их лицах прочитывалась лишь враждебная сосредоточенность.
Они пробирались сквозь толпу, один чуть впереди другого. Их взоры были устремлены на американца, они спешили за ним! Тот, что шел впереди, держал руку в кармане пальто. Тот, что шел сзади, прятал левую руку на груди, за полой расстегнутого плаща. В их невидимых ладонях было зажато оружие! Человек у колонны не сомневался в этом.
Он резким движением отделился от бетонного столба и, расталкивая людей, бросился вперед. Нельзя терять ни секунды! Те двое уже нагоняли Холкрофта. Им нужен конверт! Это было единственно возможное объяснение их поведения. А если так, то, значит, слухи о свершившемся чуде уже вышли за пределы Женевы. Документ, спрятанный в коричневом конверте, был бесценным, а жизнь этого американца настолько ничтожна, что ни у кого не возникнет даже минутного колебания, чтобы лишить его этой жизни. Двое, догонявшие Холкрофта, убьют его из-за конверта – бездумно, безрассудно, как сшибают щелчком букашку с золотого слитка. Но это-то и было безрассудным! Они же не могут знать, что без сына Генриха Клаузена чуда не произойдет!
Двое уже были в нескольких ярдах от Холкрофта. Мужчина с черными бровями метнулся сквозь море туристов, как обезумевший зверь. Он натыкался на людей, на чемоданы, сметая все на своем пути. Оказавшись в футе от убийцы, который спрятал руку под плащом, он сам сунул руку в карман пальто, сжал там рукоятку пистолета и пронзительно крикнул нападавшему:
– Du suchst Clausens Sohn! Das Genfe Dokument![5]
Убийца уже был на середине пандуса, и от американца его отделяло лишь несколько человек. Он услышал слова, обращенные к нему незнакомцем, и обернулся: в его глазах застыл ужас.
Сзади напирала толпа, подталкивая обоих друг к другу. Через мгновение убийца и тайный телохранитель оказались лицом к лицу, словно на крохотном ринге. Мужчина с черными бровями нажал на спусковой крючок спрятанного в кармане пистолета, потом нажал еще раз. Выстрелы не прозвучали, был слышен лишь треск рвущейся ткани пальто. Две пули прошили тело нападавшего: одна попала в нижнюю часть живота, другая в шею. От первого выстрела человек конвульсивно дернулся вперед, от второго его голова откинулась назад и на горле возникла зияющая рана.
Кровь из раны хлынула с такой силой, что забрызгала лица людей, их одежду и чемоданы. Кровь побежала по плащу бурным потоком и собралась в темные озерца на асфальте. Воздух сотрясли крики ужаса.
Телохранитель почувствовал, как чья-то рука впилась ему в плечо. Он обернулся. Это был второй убийца, но в руке у него пистолета не оказалось. Вместо пистолета он держал длинный охотничий нож, направляя лезвие прямо в лицо телохранителю.
«Да это просто дилетант», – подумал человек с черными бровями. И в это мгновение сработали
