достоверной форме. Такой человек может снискать благорасположение у своих палачей и консулов, даже у цезаря. Знаете, в то время многие пытались сделать нечто подобное. В той или иной форме. До нас дошли фрагменты множества аналогичных «исповедей». И вот нам в руки попадает очередное признание – на сей раз сохранившееся полностью. Есть ли у нас основания доверять ему более, нежели всем прочим? И почему? Только лишь потому, что оно сохранилось полностью? Изобретательность и борьба за выживание в человеческой истории всегда взаимосвязаны.

Эдриен внимательно смотрел на ученого. В его словах чувствовалось смятение.

– Но сами-то вы что думаете, профессор?

– Не все ли равно, – ответил Шайер, пряча глаза.

Наступило молчание, все были взволнованы.

– Вы ведь верите этой исповеди, правда?

Шайер ответил не сразу:

– Это поразительный документ.

– Там говорится, что дальше произошло с тем плотником?

– Да, – ответил Шайер, глядя на Эдриена. – Он покончил с собой три дня спустя.

– Покончил с собой? Но это же противоречит всему…

– Да, – мягко прервал его ученый. – Сообразуется только время: три дня. Сообразность и несообразность – как найти гармонию? Далее в исповеди говорится, что плотник проклял тех, кто помешал ему, однако перед смертью воззвал к своему Богу с просьбой простить их.

– Что ж, это сообразно.

– А вы думали, что могло быть иначе? Изобретательность и борьба за выживание, мистер Фонтин. Всегда одно и то же.

«Ничто не изменится, однако все будет иным».

– В каком состоянии пергамент?

– Он на удивление хорошо сохранился. Благодаря пропитке животными жирами. Рукопись поместили в вакуумную камеру, под плиту отполированного горного хрусталя…

– А прочие рукописи?

– Я осмотрел их бегло, чтобы найти пергамент. Рукописи, которые, по моему предположению, анализируют соглашения по догмату филиокве с позиции его оппонентов, находятся в почти идеальном состоянии. Для того чтобы расшифровать арамейский свиток, понадобится немало времени и трудов.

Эдриен сел.

– Это у вас дословный перевод исповеди? – спросил он, указывая на листок бумаги, который ученый держал в руках.

– В общем, да. Перевод не отредактирован. Я бы не решился представлять его в таком виде.

– Можно мне его взять?

– Вы можете взять все. – Шайер наклонился чуть вперед. Эдриен протянул руку и принял листок бумаги. – Пергамент, рукописи. Они ваши.

– Они мне не принадлежат.

– Знаю.

– Тогда почему же вы мне их предлагаете? Мне казалось, вы должны просить меня оставить их вам, чтобы изучить. И поразить мир.

Ученый снова снял очки. Его глаза щурились от усталости, голос был тих.

– Вы передали в мои руки очень странную находку. И страшную. Я уже слишком стар. Мне это не по силам.

– Не понимаю.

– Тогда прошу вас принять во внимание вот что. Эта рукопись опровергает смерть, а не жизнь. Но смерть была символом. Усомнясь в символе, вы рискуете подвергнуть сомнению все, что стоит за этим символом. А я не убежден, что это оправданно.

Эдриен некоторое время молчал.

– Цена истины слишком велика. Вы это хотите сказать?

– Если это истина. Но, повторяю, у нас распространена иллюзия о неопровержимости древних истин. Гомер выдумал своих героев, но многие века спустя путешественники пускаются в далекие плавания, чтобы найти пещеру, где обитали одноглазые великаны. Фруассар[25] сочинял хроники исторических событий, никогда не имевших места, но его все превозносят как выдающегося историка. Я прошу вас подумать о последствиях.

Эдриен встал, задумчиво прошелся по кабинету и остановился у стены, на которую недавно смотрел Лэнд. Плоская поверхность, покрытая белой краской. Пустота.

– Вы можете подержать эти документы здесь?

– Да, я могу запереть их в лабораторный сейф. И прислать вам свидетельство о приеме на хранение.

Фонтин обернулся.

– В сейф?

– Да. В сейф.

– Это надежное место?

– Вполне. А на какой срок, мистер Фонтин?

– На какой срок – что?

– Вы хотите все это оставить у нас?

– На неделю, на месяц, на век. Не знаю.