были весьма странного рода, ибо мы мифологизировали то, что почитаем священным. Как мифологизировали останки других. Мой рассудок, знаете, может это вообразить. Но здесь, теперь я связал себя обетом. Лучше иметь его, чем не иметь. Я верю. Я убежден.

Эдриен вспомнил однажды слышанные слова.

– Священные откровения не могут быть оспорены смертными? – спросил он.

– Очень хорошие слова. Я их принимаю, – сказал Лэнд. – В конце концов заветы Фомы Аквинского победили время. Но, добавлю, это не есть чья-либо исключительная собственность. Когда разум утрачивает силу, дойдя до последнего предела, тогда в свои права вступает вера, и вера становится разумом. У меня есть такая вера. Но, будучи смертным, я слаб. У меня нет более сил испытывать себя. Я должен вернуться под утешительную сень моего обета, ибо знаю, что так мне будет лучше. – Священник протянул руку. – Прощайте!

Эдриен взглянул на протянутую ему руку и пожал ее.

– Поймите, – сказал он, – мне претит только высокомерие вашего обета, вашей веры. Я не знаю, как это выразить.

– Я вас понимаю. Это высокомерие и есть первый грех, который ведет к духовной смерти. И грех, к тому же чаще прочих не замечаемый, – гордыня. Гордыня может однажды убить нас. И тогда, мой юный друг, не будет ничего.

Лэнд повернулся и направился к двери. Он открыл дверь правой рукой – левая ладонь сжимала золотой крест. Жест был красноречивый. Священник словно защищал его. Он в последний раз взглянул на Эдриена и вышел из кабинета, закрыв за собой дверь.

Фонтин закурил, потом затушил сигарету в пепельнице. Во рту был противный вкус: он слишком много курил и слишком мало спал. Он подошел к кофейнику и налил себе кофе.

Примерно час назад Лэнд, проверяя, согрелась ли вода, дотронулся до металлического сосуда и обжегся. Эдриен подумал, что этот монсеньор принадлежит к тому типу людей, которые все в жизни подвергают проверке. И тем не менее он отказался от важнейшей в жизни проверки. Он просто ушел. Что ж, он поступил честно.

Куда честнее, чем сам Эдриен по отношению к матери. Нет, он не солгал Джейн. Лгать ей было бесполезно: она сразу распознала бы ложь. Но он не сказал и всей правды. Он поступил более жестоко – старался избегать Джейн. Потому что не был морально готов к встрече с матерью.

Он услышал шаги в коридоре, поставил чашку с кофе на стол и вышел на середину комнаты. Дверь открылась. Вошла Барбара. Она придержала дверь и впустила в кабинет ученого. Он еще не снял белого халата. Круглые очки в роговой оправе несколько увеличивали его глаза. Во взгляде Барбары, обычно смеющемся и приветливом, горел профессиональный азарт.

– Доктор Шайер закончил, – сказала она. – Можно нам кофе?

– Конечно! – Эдриен подошел к кофеварке и налил две чашки. Ученый сел на стул, где пять минут назад сидел Лэнд.

– Мне черный, пожалуйста, – сказал Шайер, положив на колени листок бумаги. – А ваш знакомый уже ушел?

– Да, ушел.

– Он знает, что там? – спросил ученый, отхлебывая кофе.

– Знает, потому что я ему рассказал. И он поступил так, как счел нужным. Ушел.

– Его можно понять, – произнес Шайер, моргая от пара, поднимающегося от чашки. – Садитесь, послушайте.

Барбара взяла чашку, но не села. Они переглянулись с Шайером, и Барбара отошла к окну. Эдриен сел напротив ученого.

– Рукопись подлинная? – спросил Эдриен. – Это первое, что я хотел бы узнать.

– Подлинная ли? Что касается времени написания, материала, стиля, почерка – да, подлинная. Мой анализ подтвердил это. И, подозреваю, прочие исследования покажут то же самое. Химический и спектрографический анализ займет длительное время, но мне довелось держать в руках сотни рукописей, датируемых тем же периодом. Так что по всем внешним признакам рукопись подлинная. А вот что касается подлинности ее содержания… Ведь это было написано полубезумным человеком на пороге смерти. Весьма жестокой, мучительной смерти. Так что о подлинности этого документа должны судить другие. Если вообще тут возможно вынести какое-либо суждение. – Шайер поглядел на Эдриена, поставил чашку на стол и взял с колен листок бумаги. Эдриен не шелохнулся. Ученый продолжал: – Как гласит эта рукопись, узник, которому предстояло на следующий день расстаться с жизнью на арене цирка перед многочисленной публикой, отказывается от своего имени Петр, которым наградил его смутьян по имени Иисус. Он заявляет, что недостоин этого имени. Он изъявляет желание, чтобы завтра объявили о смерти Симона из Вифсаиды – это данное ему при рождении имя. Его переполняет чувство вины, потому что, как он заявляет, он предал своего спасителя… Ибо человек, распятый на Голгофе, был вовсе не Иисус из Назарета.

Пожилой ученый умолк, и его последние слова будто повисли в воздухе.

– О Боже! – Эдриен вскочил со стула. Он посмотрел на Барбару. Она промолчала. Он вновь обернулся к Шайеру. – Прямо так и сказано?

– Да. Этого человека терзали угрызения совести. Он пишет, что трое учеников Христа поступили по- своему, наперекор его желанию. С помощью легионеров Пилата, ими подкупленных, они тайно вынесли Иисуса из узилища – тот был без сознания – и подменили его осужденным преступником, очень на него похожим, которого обрядили в одежду плотника. А на другой день… суматоха, возбужденная толпа, драное рубище, струящаяся из-под тернового венца кровь… Никто и не заметил подмены. Но совсем не этого желал человек, называвший себя мессией…

– Ничто не изменится, – задумчиво перебил его Эдриен, вспомнив слова старика священника, – и тем не менее все станет иным.

– Его спасли против его воли. Он хотел умереть, а не жить. В пергаменте об этом заявлено совершенно определенно.

– Но он не умер. Он остался жив.

– Да.

– И он не был распят?

– Нет. Если только принять на веру то, что написано в этой исповеди. И если учесть обстоятельства ее написания. Ведь этот человек был на грани помешательства. Я бы не стал принимать его признания на веру только потому, что документ действительно относится к этой эпохе.

– Таково ваше заключение?

– Таково мое предположение, – поправил его Шайер. – Автор исповеди предается истовой молитве и уповает на судьбу. Его мысли в одних местах ясны, в других – туманны. Кто это – сумасшедший или бичующий себя аскет? Притворщик или истинный мученик? К сожалению, самый факт того, что данный документ составлен две тысячи лет назад, придает ему достоверность, в которой можно было бы усомниться, будь он создан при менее драматичных обстоятельствах. Не забудьте, это было время, когда Нерон жестоко преследовал инакомыслящих, время социального, политического и теологического безумства. Люди умудрялись уцелеть только благодаря собственной изобретательности. Кто же он был на самом деле?

– Но ведь в документе об этом говорится. Симон из Вифсаиды.

– Это только заявление автора исповеди. Нет никаких подтверждений того, что Симон-Петр принял смерть вместе с раннехристианскими мучениками. Разумеется, подобные сведения должны были бы войти составной частью в общую легенду, однако об этом нет упоминания ни в одном из евангельских или околоевангельских текстов. Если же допустить, что этот человек принял мученическую смерть, но факт его смерти каким-то образом остался не замеченным летописцами, то это чрезвычайно странное упущение, не правда ли?

Ученый снял очки и вытер толстые линзы краешком халата.

– Что вы хотите сказать? – спросил Эдриен. Ученый водрузил очки на нос, и задумчивые глаза тотчас увеличились.

– А вы представьте себе, что простой римлянин, которому предстоит ужасающая казнь, выдумывает историю, опровергающую самую суть ненавистной и опасной религии, причем в весьма и весьма