знакомое мне по гимназии. Между молодежью, по большей части одетой довольно неказисто, виднелись и солидные старички с крестами на шеях, и офицеры, и два-три женских платья. Старые студенты ходили с новичками и посвящали их в университетские тайны; новички с замиранием сердца внимали их сообщениям и мотали на ус их советы.
— У вас что вторая лекция? — спрашивал старый студент новичка, которого он, по-видимому, принял под свое милостивое пестование и покровительство.
— История русского законодательства, — скромно отвечал новичок.
— Фиалковский?! — презрительно сказал студент. — Мины под фортецию правды подводить будет. А потом?
— Энциклопедия.
— Герц «Декарт — отец науки», — прошамкал студент, вероятно, передразнивая профессора Герца.
— Вот Фиалковский — это дельный малый, — слышалось в другом месте, — а Герц — этот был, кажется, гувернером при Симе, Хаме и Иафете.
— Годится в Погодинское Древлехранилище,[53] — прибавлял кто-то.
— Вы не подписывайтесь сгоряча на записки, — советовал дальше студент новичку. — Тут иногда фокусы бывают.
— Эй, математики, идите в аудиторию!
— Я вам, пожалуй, подарю герцовские записки…
— Надо будет купить Менделеева…
— У вас на первой лекции поп?
— Поп. Да я не пойду слушать…
«Либеральство», высказанное с такой хвастливостью, мне очень не понравилось, и я нарочно скорее пошел в аудиторию. Там почти, никого не было, но Малинин уже сидел на передней скамейке, перед ним лежали раскрытая тетрадка и остро очинённый карандашик. Я сел подле него.
— Скоро ли он придет? — благоговейным шепотом спросил Малинин, точно мы были в алтаре.
Я не отвечал. Вскоре пришел Новицкий, сел подле меня и начал рассказывать, что Андрей чуть не подрался в курильной комнате с каким-то семинаристом, который целой непобедимой армией силлогизмов доказывал, что поступать в университет тому, кто хочет учиться, глупо и что он, семинарист, поступил сюда с единственным намерением сделаться как можно скорее титулярным советником.
— Андрюша еще не знает, какие диковинки наш брат, семинарист, сможет доказать, если захочет, — сказал Новицкий.
— Оверин здесь? — спросил я.
— Нет, не пошел. «Чего я, говорит, там не видал». Купил ведерную бутыль и устраивает из нее лейденскую банку.
В это время вошел священник, сопровождаемый толпою слушателей, которые начали торопливо размещаться. Подле Новицкого сел какой-то господин с седыми бакенбардами и начал неподвижно смотреть на кафедру, точно какая-нибудь статуя. Священник поправил, или, как говорят, выпростал, волосы, по привычке всех священников, и начал довольно скромно, без всякой аффектации делать очерк сторонних источников для истории первых времен христианства. Он говорил очень спокойно и внятно; мне лекция его очень понравилась, тем более, что он сообщал факты, совершенно для меня новые. Я даже несколько сердился, когда не совсем вежливые слушатели, входя и выходя из аудитории, нарушали тишину. Между прочими пришел и Стульцев. Он с деловым выражением на лету кивнул нам головой и остановился у притолоки, на самом видном месте. Когда профессор произнес последнюю стереотипную фразу: «Это мы рассмотрим в следующей лекции», Стульцев подскочил к нам.
— Я нарочно пришел сюда, чтобы поймать вас, — сказал он, — Не видали ли вы здесь Владимира Александровича и Ольгу Петровну?
— Не видал, — сказал я.
Малинин начал спрашивать у него что-то о священнике, а мы с Новицким пошли вслед за другими в коридор.
— Ну, ну, и он тоже ошибается — он материалист, — говорил сзади нас Стульцев Малинину.
— Вон, кажется, наш либерал и кавалер с семейством, — указал Новицкий на Володю, проталкивавшегося вдали вслед за двумя какими-то юбками. — Не пойдемте к ним. Пойдемте в курильную… Боже мой, Софья Васильевна! вас здесь совсем затолкали. Как вы здесь? — вскричал Новицкий, протягивая обе руки маленькой девушке, которую толпа народа действительно прижала к стене, и жаль было смотреть, как она трусливо оглядывалась по сторонам, выжидая возможности пройти.
— Не знаю, как и выбраться, — проговорила девушка, как будто прося прощения, таким мягким голосом, каким говорятся самые задушевные слова. Этому мягкому, до крайности симпатичному и теплому голосу вполне-соответствовала вся ее робкая, скромная детская фигуркас тихими и робкими манерами. Глазки ее смотрели с такой мольбой о пощаде, с такой выжидательной боязливостью, улыбка имела такой жалостный характер, и, наконец, не то вздрагиванья, не то ужимки ее маленького, беззащитного тельца были так характерны, что все это придавало ей вид забитого, болезненного ребенка, над головой которого занесен тяжелый кулак. Этот ребенок уже давно потерял надежду умилостивить чем-нибудь своих гонителей, кроме безропотной готовности переносить всякие пытки и наказания; он даже считает за дерзость просить пощады словами: о ней робко молит болезненная улыбка и тоскующий взгляд. Софья Васильевна не была красива; маленькое личико ее было смугло, черные волосы были гладко и скромно причесаны, в платье замечалась бедная опрятность, вопреки тогдашней моде дыр и пятен, из которых, по выражению Диогена[54], глядело честолюбие; но в этой маленькой женщине видно было столько простой нежности и женственности, что чувствовалось как-то хорошо и мягко, глядя на нее.
— Постойте, я вас выведу, — сказал Новицкий.
— Ах, будьте столько добры.
Это
— Как вы сюда попали?
— Я хотела подписаться на записки, да, оказывается, очень поторопилась.
Мы проводили ее в швейцарскую. Новицкий подал ей потертый черный бурнус; она взяла зонтик и протянула нам руку.
— Скажите, пожалуйста, когда это надо прийти?
— Да уж вы не ходите; я вам подпишусь, — улыбаясь, сказал Новицкий.
Софья Васильевна, стоя с протянутой рукой, объяснила, какие ей нужны записки, и начала прощаться.
— До свиданья, господин Новицкий. Благодарю вас. До свиданья, господин…
Она затруднилась и покраснела.
— Негорев, — подсказал Новицкий. — Это — Софья Васильевна Лохова.
— До свиданья, господин Негорев.
Софья Васильевна подала мне свою маленькую ручку, боязливо улыбнулась и пошла своей мягкой торопливой походкой, про которую можно было сказать: «Идет, как пишет».
— Знаете вы, кто это? — спросил Новицкий, когда мы поднимались вверх по лестнице.
— Лохова — фамилия что-то знакомая.
— Это дочь известного Лохова.
— Неужели!
«Известный Лохов» был известен с очень дурной стороны — как шулер и мошенник, надувший на несколько тысяч простодушное р-ское купечество водопроводами и уже содержавшийся в это время в остроге.
— Да, замечательная женщина, — сказал Новицкий.
— Это он ее так забил? — спросил я, думая про Лохова.
— Вовсе нет; с чего вы взяли, что она забитая? Это только с виду так кажется; она не забитая.
