философ.

– Значит, братьев звали Иван и Павел, – дар слова вновь вернулся ко мне.

– При рождении они получили имена Иоанн и Пинхус, но оба крестились, после чего их стали звать Иван и Павел.

– А почему в письме вашей мамы выражалось беспокойство по поводу вашего сходства со сводным братом? – вспомнила я.

– А вы не знаете?

– Нет.

– Он был психически неуравновешен. Если прямее, не совсем здоров. Моя мать боялась, что меня настигнет то же самое.

– Не настигло, надеюсь?

Услышала не сразу:

– Надеяться не запрещено.

Я помолчала. С химиками, я слыхала, такое бывает. С художниками тоже.

– А почему вы никогда не встретились?

– Видимо, ни у одного из двоих не было потребности.

Логика у него была отменная. Как у шизофреника времен моей молодости.

– А вы не хотите сняться в документальном фильме об Окоемове?

– Дорогая, вы разве не поняли, что если он отказался от нашей фамилии, от нашего рода, то с какой стати мне объявлять, что он наш? Всего лишь потому, что он сделался знаменит, а я нет? Но я Огинский, настоящий Огинский, не отказавшийся от ценимой мной, хотя и опасной фамилии, а он – отказавшийся от нее, зачем же мне унижать себя, встревая в это дело?

Последнее, что я услышала от Вали-Васи: справедливости ради, я другой такой страны не знаю, где надо так крутиться и выкручиваться, чтобы тебя не сгноили в братской могиле.

Требовалось перевести дух.

Или он опять перекинулся? Представившись на этот раз сводным братом Валерием, которого, вполне вероятно, и не существует на свете?

Всегда ли так было? Или что-то нарушилось в мировом порядке, в ходе вещей, что стали появляться люди-перекидчики? Или это исключительная прерогатива нашего родимого болота? Читала статью эксперта о множественности психических миров. Оказывается, для сангвиника, истерика, параноика, шизофреника и какого-то ананкаста нет общей фундаментальной реальности, для каждого она своя. Наиболее распространенный тип – сангвиник-циклоид, его видение мира принимается за норму. И можно говорить о нормозе, психическом типе, который господствует, не признавая других психотипов, навязывая другим свою реальность, одну из множества. Хотя это всего лишь гипотеза эксперта. А нынешние эксперты, что в науке, что в экономике, что в политике, сами могут оказаться теми же перекидчиками, и то, о чем они с солидностью рассуждают, – параноидальным бредом, навязываемым нам, простодушным. Любопытно, кто я, нормоз или ненормоз. Нормоз-тормоз, хорошая рифма. Какой видят меня разные участники моей жизни, близкие, далекие, случайные, неслучайные, на час и навек. Тетка на рынке, у которой была приобретена ненужная блузка морозной свежести. Писатели, авторы письма в Литерную газету, благородно вступившиеся за имя поруганного мной современника. Прокурорская дочь Василиса. Позвонивший сводный брат, если он не фантом. А раньше его сводный брат, водивший меня и других, как водит нечистая сила, а за этим бытованием нечистой силы скрывалось нечто столь грозное, что подступиться к этому, не говоря уж о том, чтобы разгадать, мне вряд ли под силу. Какой я виделась чем-то там заведующим, в очереди к которым стояла, когда славная Олицкая уступила место? А Толяну? А его матери? Мужу, в конце концов? Психотипы в психованной стране как гигантской психушке, где врачи и пациенты, меняясь местами, условились о приемлемости лекарств и правил, которые ни за что, ни за какие коврижки не должны быть приемлемы, а мы этими коврижками набили себе рот и пузо.

Пион уклоняющийся. Paeoniae anomale. Латынь. Выпить.

– Лика, мне позвонил сводный брат Василия Ивановича, Валерий Иванович.

– Он позвонил? Это я дала ему ваш телефон, я нашла его через друзей друзей, через Питер, но он не захотел со мной говорить, захотел с вами.

– А мне наврал, что раздобыл мой телефон.

– А вы не встречались с тем, что люди подвирают?

– Не вы?

– Не я.

Так мы разговаривали с Ликой. Я пересказала ей повесть сводного брата, от первого до последнего слова.

– Как бы все-таки найти способ включить это в фильм. – Я слышала, как Лика закурила.

– Никак, – поморщилась я, дав ей время выпустить дым.

– Вы правы, – затянулась она по новой. – Но у меня тоже новости для вас. Я встречалась с галеристом Окичем, искусствоведом Оробьяновым и бывшим главным редактором журнала Член партии Обориным, член дружил с Окоемовым последние десять лет, я сделала синхроны со всеми. Материал клевый. Его уважают, как художника ценят, и каждый говорит, что странен и несносен нравом. Мог объявить Оробьянову буквально накануне выхода из печати своего альбома, что отзывает разрешение, без объяснения причин, и все летело к такой-то матери на воздушном катере.

– Где же раньше был?

– И они о том же.

– А ведь у него, кажется, действительно, нет альбома.

– С Обориным они сошлись душевно, и Окоемов несколько раз обещал ему, что отведет в мастерскую и покажет то, чего никто не видел.

– Отвел? – Сердце мое сильно забилось.

– Нет. Всякий раз отыскивался повод, по которому экскурсию переносили, так она никогда и не состоялась.

У меня отлегло от сердца. Как будто если кто-то не попал в Окоемовскую мастерскую, а я попала, это что-то значит. Не значит. Это было единственное, что я утаила от Лики. Если не считать разные окоемовские облики. Облики – от Лики. Показалось смешно.

– Что вы смеетесь?

– Радуюсь тому, что вы большая молодчага и успели снять синхроны.

– Небольшая. Заслуги невелики, пока не приближают к раскрытию тайны.

Ее трезвость была еще одной чертой, импонировавшей мне, и я с охотой приняла ее предложение заглянуть ближайшим вечерком в Клуб на Брестской, где она показывает свое новое кино, которое канал мытарит с полгода. Мы виделись всего раз, я почему-то боялась, что не узнаю ее, и пришла заранее, чтобы оглядеться и не попасть впросак.

Полутьма. Бар. Столики. За столиками народ. Один седобородый, с животом, который вываливался из полуразрушенных джинсов, и одна старая, сильно накрашенная, в маленькой вязаной красной шапочке, из- под которой торчали смоляные кудри, не исключено, что искусственные. Рядом с ними, тоже бородат и тоже с животом, но помоложе. Остальные – зелень. Две тургеневские девушки, одетые во что-то марлевое, сквозь просвечивают маленькие груди, с озабоченным видом снуют из кулис и обратно в кулисы. У обеих натертые голые пятки свекольного цвета в туфлях на каблуках без задников. Мимо прошествовала крупная особа в туго натянутых бриджах от бедер, между бриджами и майкой перекатываются булки телесного теста. Народ тянет пиво, старый с животом и старая в шапочке – желтое из рюмок, то ли коньяк, то ли виски. Обмениваются негромкими восклицаниями, машут друг другу ладошками, тихая заводь для своих. Знакомый телекритик, не тушуясь, ел полноценный обед, запивая морсом, а распространенное мнение, что запойный пьяница. Дружески помахал мне рукой. Я помахала ему. Поев, он подсел за мой столик. Я обрадовалась, потому что не знала, чем себя занять, поскольку не пила ни пива, ни виски и чувствовала себя не в своей тарелке.