Зачем он вернулся? Мать умерла в его отсутствии. Ему об этом сообщила французская подруга матери. Передала аккуратно оформленные документы. В том числе завещание. Доверенность. Он получал квартиру, если жулики не подсуетятся. Там такое сейчас… «Посмотрим!» Теперь там у него не осталось никого. Зачем он приехал?
Он отстал от жизни, знает хуже их всех, что за механизм позволяет три тысячелетия разводить людей на «норках» и «соболях»? На Западе он следил за всем, что происходило в России. Читал газеты и книги. Смотрел русские каналы. Усваивал их лексикон. Он все-таки более всего был литератором. Как там у Чехова? «А все-таки и маленьким писателем быть приятно!»
С новой жизнью пришел стремительно новый язык. Например, какой хороший новый глагол – «разводить»! К нему не так просто подобрать синоним. Отнюдь не «обмануть», а «развести», то есть обезоружить и сделать бараном! Который добровольно идет на разделку под шашлык! И при этом рад стаду, в котором оказался. Тысяча оттенков. Или еще один глагол – «повестись»! Это ведь не совсем «купиться»! Не возвратный это глагол, а какой-то возвратно-переходный! Ведь «повелся» не «от», а «на»!
Велик русский язык, время немедленно отражается в нем, как в зеркале. Повелся на Западную демократию, и развели, как лоха! Нет, ни один язык не реагирует так быстро! Время смотрится в русский язык, и он показывает ему, Времени… язык!
Под душем его осенило: «Да она, эта Косоглазка, нарочно вызвала самых дешевых! Во-первых, уязвить его. Во-вторых, чтоб контраст с ней самой не был таким уж разительным. В третьих, деньги они поделили, назвав ему сумму, какой много будет и за люксовых телок…»
Одна, он вспомнил вдруг отчетливо, была в голубых дешевых трусах и сатиновом лифчике, от нее пахло хлоркой и дуфтом из сортира. Кожа у нее была не желтоватая, а белая до синевы, вся в розовых рубцах от грубого белья. Словно ее пороли кнутом. Наверное, она раньше раздевалась только в темноте, обычно женщины следят за тем, в чем им предстоит обнажаться…
«Неужели туалетную мадам привела? Вот стерва! Надо будет ей врезать».
Почему его дажесденьгами ни капли не уважают, как и раньше? Любят иногда, жалеют, терпят, но никогда не боятся, а без страха нет уважения. Страха наказания, страха изгнания, отлучения, страха потерять вот его, себя для него. Сложно?
«Чихать они хотели. Хорошо, что все деньги у него на карточках, которые он держит в сейфе гостиницы, много не сцапаешь!»
Проверил ключи. Опыт был, ключ от сейфа он прицепил к общей связке, где он не выделялся среди других ключей. Вся сязка была подсунута под край ковра: «Конспиратор!»
Он побрился. «Будешь конспиратором после всего!» Пришла горничная. Убирала и косилась на него. «Не эта, часом, была?» Она собрала посуду. Недопитые бутылки он попросил унести, его мутило от одного их вида. Низко нагибаясь за хоботом завывшего пылесоса, словно из последних сил мешая ему уползти под кровать, она показывала из-под короткого форменного халата зад в колготках, под которыми ничего не было. На колготках была дырка. Хоть ты тресни, хоть десять звезд будет отель, а дырка на колготках найдется. Россия. Его страна. Он готов заплакать над этой дыркой. От злости!
«Это все, что зовем мы Родиной, это все, отчего на ней пьют и плачут в одно с непогодиной, в ожиданьи улыбчивых дней…»
«Блеск и нищета…»
А заплачь он, этой девице будет первой наплевать. Она права. Он слишком о себе много мнит. Он забыл на минуту, что миру не до него, и деревенской бабе этой не до него, что если бы не его деньги, ему и уборщицы никто бы не привел, и не жил бы он здесь, разве что Косоглазка пускала бы его, потому что она тоже никому не нужна.
Перед глазами встал виадук-путепровод, бледное небо в клубящихся, живых тучах, Замок, занесший ногу в стальном ботфорте над автобаном, по которому бежит он, как на полотне Мунка – заложив руки за голову, с искаженным от крика лицом. Нога Замка в железном сапоге, того гляди, наступит на него.
Он забылся, вероятно, на какую-то минуту. Встал, нашел «Балантайн» в плечистой бутылке цвета йода. «Пробка утлая над йодом, как ты, бедная, истлела…»
Налил, выпил и передернулся. «Ничего, сейчас полегчает… Как там дальше? „Вот и жизнь моя, как тело… итело… и душа…' Нет, забыл! Может, все же не было инсульта?»
Смысл забыл. То ли Ходасевич сравнивает тело с пробкой, а йод с душой, то ли наоборот. Что в нем умрет раньше?
Он помнил, каким стал перед смертью его умный, начитанный отец – совершенным ребенком. Полный маразм, «детство золотое». Если наследственное, то и у него истлеет раньше душа. Нет, он не позволит. Вернее, ему не позволят. Все дружно понемногу растащат остатки сил, здоровья. Косоглазка первой встала в очередь. «Кто последний?»
Он знал, кто, только не произносил это имя даже про себя.
За окном шел редкий московский снег, сухие белые опилки сеялись из белесого ничто; там, в небесах, пилили сухие стропила мирозданья – его пошатнувшейся жизни.
Я вспомнил стихи. Не было никакого инсульта! Просто возраст, и я обречен подчиниться и капризам и сюрпризам памяти.
Пылесос смолк. Точнее, тишина ворвалась и заставила вздрогнуть. Женщина толчками ноги подгоняла пылесос на колесиках к дверям. У дверей она повернулась, слегка раздвинула полы халата и подождала, как я отреагирую. Заученный прием. Всегда можно отступить, если вызов отвергнут. Я ее понял. Нащупал деньги в кармане и, не считая, протянул ей. Она, не запахивая халат, пересекла холл по плохо вычищенному ковру и взяла деньги. Сделала шаг к нему, склонив голову вопросом.
Стоящая передо мной бабенка из предместья легко утирала Европе нос: «Поделом я вам отомстил, мусью!»
– Концерт окончен! – сказал я, прибавил еше купюру и почти силком стал выталкивать ее вместе с пылесосом.
Она поправила одежду и, как ни в чем ни бывало, вразвалку покинула номер, подхватив пылесос, как то сделала бы с ведром баба в деревне.
«И это – любительница!» – я был восхищен.
Халдей из «Абдуллы» принес подозрительную икру, рюмку с водкой и багет, – по их мнению, так должен выглядеть русский калач. Он поставил склянку в «серебре» с куском льда, сверху лежали куски икры на листиках масла. Опрокинув рюмку и запив ее ледяной «Виши», я сделал бутерброд и вспомнил фразу из «Срашной мести»:
– «…ибо для человека нет большей муки, как хотеть отмстить, и не мочь отмстить».
И странно чувствует себя такой человек, когда его оторвало от корней и понесло. Тут даже не одиночество, а полная потеря представления о том, что он, и что не он. Словно воду смешали с водой. Я одновременно был и внутри и снаружи. Я был официантом, вышибалой у двери, тетеревом на суку, охотником. Я был ружьем и пепельницей. Мне было легко.
«Неужели мне опять подсыпали чего-то? Ну-да! Я же сказал про выигрыш в рулетку официанту! Ба! Минералка ведь была открыта! Да и в рюмку могли… Надо бы взять бутылку. У них специализация – потрошить заезжих русских! Там революция, реформы и море разливанное „свобод“, не говоря о водке, а тут ничего не изменилось!
Не, ребята, вы начали первые! Вам невдомек, что у нас первой пришла свобода освободить ближнего от денег! У вас выучились! Спасибо за науку. А вы прохлопали. Нынче мой ход. Только не переиграть!»
Я кликнул официанта, спросил целую бутылку «Смирновской» и развязно осведомился, можно ли познакомиться с девочкой «до одиннадцати»?
– До одиннадцати? – халдей сделел вид, что даже его, «тертого», покоробило.
