любуйся стеариновыми хлопьями в глицерине, или что они там кладут… «Они»… «У них»… Никогда это не станет «у нас». «У меня».
У них, и вправду, все однотипно-комфортно. Стандартно-внешне-опрятно. Отлажено. И одинаково. Париж, Лондон, Мадрид, далее везде. Одни и те же авиакампании, одни и те же конторы проката машин, однотипные отели: от дешевых вокзальных «Ной – отелей» до Хилтонов, Аль-Хайятов и Негреско. Банки, бары, стойки, бармены и пьяницы – одни и те же в своих Редисонах: твидовый английский пиджак, дорогие парижские вельветовые брюки табачного цвета, итальянкие ботинки, блестящие нестерпимо (Катаев сравнил этот лоск с жидким стеклом). И чистые руки, и розовый маникюр, и парфьюм: «Престиж», «Аззаро», «Кензо», «Хуго»…
Их модные молодые бродяги, пилигримы воздушных дорог, волокут колоссальные мешки, запущенные и элегантные, как их хозяева. Они могут рухнуть, чтоб расслабиться, там, где стояли, и будут все равно уместны, как будто из фильма или с рекламного щита. Морды! Вот что еще важно: морды. Этот тип смотрит так, что ты понимаешь: он здесь дома, потому что это – Запад, а он – западный человек. И все, врученные ему права и свободы, у него в цвете лица, свежем, наглом, невинном и высокомерном от всего этого.
Они
Почему же у меня-то это малое, да что там – все отняли! и никак не отдадут!? Я еду за всем этим назад, домой, я пытаюсь стать пацаном… Три минуты, как я стал им, несмышленым пацаном с Полянки девятнадцати лет и… схватил руками воздух!
Тогда он не понимал ничего про ту, их, западную жизнь. Чего он успел увидеть в свою первую парижскую командировку, в которой «погорел»? Гостиница, тесный номер, Монтан в телевизоре, забегаловка одна, другая… Чьи-то небритые рожи. Триумфальная арка недалеко от улицы Пуанкаре, где был отель. Потом пустой бумажник в руках у «Серого». Позор. Пинком под зад. Ром в аэропорту. Приземление в родную поземку.
Потому во второй раз все было немного нереально. Родителям он сказал, что уезжает в командировку, «как в тот раз!» Да они и не очень уже интересовались. Махнули рукой. Честолюбивая мать не представляла карьеры без постоянной солидной работы и не простила ему увольнения после Парижа.
В «тот раз» матери он не сказал, разумеется, что его вышибли, наврал, дескать – командировку сократили! Он тогда ей купил в ГУМе французские духи, потратился, подарил, как парижский сувенир, соврал – купил в «Тат-ти» – но она нюхом учуяла, что у него там был облом. Через некоторое время вернула духи со словами: «Я такими не пользуюсь, подари своим…» Она не закончила. Все-таки она знала его больше всех его женщин, считала слабаком. Да, месть – проявление слабости.
Перед своим вторым отъездом, «миссией мести», они еще с матерью не знали при прощании, что больше не увидятся. Что командировку не «сократят», а «удлиннят». На пять лет. Близости между ним и матерью особой никогда не было. Прохладные отношения женщины за пятьдесят и мужчины под тридцать. И теперь он и об этом жалел. Все гениальные люди нежно любили матерей и теряли их во младенчестве. Как Эдгар По. Но именно материнский комплекс заставил По влюбиться в мать приятеля. «Аннабель Ли». Это ей посвящены прекрасные строки! Тот же Пушкин. Тоже влюблялся в зрелых матрон, потеряв юную мать, тень Натали Гончаровой, затаившуюся в прошлом. Лев Толстой и двоюродная тетка, «женщина более всех других»!
Провожала его тогда одна очкастая Марианна из Сорбонны. Она понимала, что в случае удачи он к ней не вернется ни в каком виде. Она была лишь средством передвижения. Он ей шутя сказал, что собирается найти тех, кто его вышвырнул. Оттого и согласился на все. Она, кажется, всерьез не восприняла. На всякий случай сказала:
– Уверена, все будет хорошо. Захочешь, мы еще что-нибудь придумаем.
– Будем решать проблемы по мере поступления, – он скрыл дрожь малодушия (можно еще убежать!), чмокнул ее и зашагал к стойке таможенников, которую несколько лет назад проходил с гордо поднятой головой VIPa. И назад – с опущенной головой, с оборванной биркой липовой, как выяснилось, «важной персоны». «Неважная персона возвратилась в тот раз. Такчто, он едет мстить?» «Авдруг найдут контрабандного Шекспира? Опять облом?»
Он страшно нервничал, словно что-то предчувствовал. Он вез свои рисунки и диск со своими сатирическими текстами. Его по большому блату изготовил знакомый переводчик в закрытой лаборатории, тогда, в 89-м, еще не было возможности писать дома на своем компьютере с бреннером-«выжигателем». Переводчик перевел и записал. Он сунул от страха этот диск в плоский футляр из-под «Лебединого», в музыкальный сувенир.
Петра Ильича без футляра обернул фольгой и положил в пакет с газетами, сигаретами, плиткой шоколада и куском курицы – взял по старой привычке. Пакет нес с собой к стойке таможни. Хотел от страха по дороге его выбросить, не успел.
Таможенный осмотр в Шереметьеве поначалу шел гладко, но в какой-то момент таможенник, заметив его нервозность, пригласил за отдельный стол досмотра, потребовал вывалить все книги, стал их трясти, как в кино про шпионов, вместо того, чтобы пролистывать. Сувенирный диск с «Чайковским» он передал коллеге, та ушла с ним куда-то. «Все! – решил он. – Сейчас накроют! А ведь шутки копеечные! Постперестроечный шиш в кармане!» В сумке таможенник надорвал подкладку, выпотрошил картон, укреплявший дно. Шекспира в фальшивой обложке таможенник взял последним, из него выпала закладка с только что появившейся голографической картинкой – японка в кимоно, нагнешь – без, в одних черных чулках.
Он угодливо сказал: «Возьмите, подарок!» Таможенник чуть не швырнул ему и закладку, и книгу. Все- таки они легкомысленно придумали: инкунабула в фальшивых «досках»! Да и он с этими своими сатирами туда же…
Вернулась женщина-таможенница с диском.
– Это ваши записи?
– Да! Я еду по литературным делам! Записи для общего знакомства! Вот мой членский билет групкома драматургов!
– Уберите. Рукописи перевозить запрещено! – и она щвырнула диск в корзину с реквизированным ранее. – Так, ерунда! – бросила она сквозь зубы коллеге.
– Я был не в курсе… Мы встречаемся с работниками «Межкниги»… – он был жалок.
– Проходите. Записи, как рукописи, не положено, вам должно быть известно…
– Я не знал, нам говорили… – он пихал пакет в рамку и бормотал: «Ну, и хрен бы с ними!»
Пакет, разумеется, «зазвонил».
Таможенник брезгливо вывернул его на черный транспортер. Шоколад в надорванной обертке, две пачки «Марльборо», одна открыта. Фольга с куриной ногой, солью и хлебом, как не доел в буфете, и там внутри – «Лебединое». Он хотел в порыве холопской исполнительности сам им показать, развернуть, но его уже отмели с его скарбом:
– Проходите, не задерживайте! Еду тоже нельзя везти, бросьте вон там! – и баба отвернулась. Он сделал вид, что собирается бросить, но что-то удержало. Жест – и он шмыгнул дальше со своей курицей и шоколадом.
Летел он в туристском классе, выпивки не давали. Курицу давали на обед, так что свою он повез в пакете дальше. «Дурак, что не бросил!» Диск в фольге он положил в карман с шоколадом и сигаретами. Денег у него не было, его встречали в аэропорту. Рядом тоже сидела женщина, как сегодня, он ненароком задел ее, она полоснула его тигриным взглядом. Он был жалкий, мятый, все понял. Прилетел усталый и злой, с головной болью. Вроде как не он прилетел, а кто-то другой. Затея с местью казалась нелепой и дикой. Без языка, без связей. Да и денег – мелочь. Обещали потом заплатить. «Не бойся, много не
