хронометры, объявляя их государственным трофеем.
Выйдя в коридор, он узнал, что в комнате по соседству располагается цирюльня. Поскольку пленным полагалось иметь приличный вид, а режущие предметы были для них строжайше запрещены, в каждом из бараков имелся штатный брадобрей-парикмахер.
Когда они вошли, в кресле перед зеркалом с газетой в руках сидел старичок лет семидесяти. На нем, как и на всех здесь, была сизо-синяя форма германских ВВС. Увидав клиента, старичок резво встал. Алекс рассмотрел зеленые петлицы чиновника, на каждой из которых блестело по одной алюминиевой «птичке», означавшей ранг рядового. На кителе висел потертый железный крест за прошлую войну, в центре которого вместо свастики была отштампована буква «W», увенчанная короной. Старичок взбил пену и, подправив на ремне бритву, не спеша принялся за дело.
— У вас, наверное, отбоя нет от клиентов,— поинтересовался Алекс, просто для того, чтобы хоть с кем-то перекинуться парой слов.
— Но-но! Разговорчики! — крикнул из коридора охранник.
После парикмахерской Алекса завели еще в одну комнату, где сфотографировали и сняли отпечатки пальцев, оттиснув их на разлинованном бланке из розового картона. Потом его взвесили, измерили рост, и, наконец, он вернулся назад.
— Отдыхай, — сказал охранник, запирая дверь.
Несколько часов Алекс лежал, сидел и прохаживался, а точнее, топтался возле кровати — пять коротких шагов туда и пять обратно. Временами, чтобы согреться, он начинал приседать и размахивать руками. Разглядеть что-либо через волнистые, армированные проволочной сеткой стекла окна было невозможно. Временами он слышал шум проезжающего грузовика, глухие хлопки дверей в коридоре, голоса, но разобрать, о чем говорили, не мог. Несомненно, здесь была усиленная звукоизоляция, такая, чтобы пленные не могли даже перестукиваться. В тот день ему принесли миску ячменного супа, кусочек хлеба и чай, а когда за окном совсем стемнело, повели на допрос.
Они снова шли длинными коридорами, но уже с новым сопровождающим. Не выходя на улицу, по соединительной галерее с редкими окнами они перешли в соседнее здание, такое же одноэтажное, но с гораздо более просторными помещениями. Здесь Алекс увидел других военнопленных. Они молча сидели на скамейках вдоль стены коридора под наблюдением нескольких охранников. «Как на приеме в поликлинике для эмигрантов в лондонском Ист-Хэме», — подумал Шеллен. Но ему ждать не пришлось.
В относительно просторном кабинете за большим столом сидел интеллигентного вида человек в безупречно чистом, отглаженном мундире с погонами и петлицами оберста. Ему было чуть больше пятидесяти. Утонченные черты худого бледного лица, залысины над большим лбом и очки в роговой оправе придавали полковнику сходство с профессором медицины. Не хватало только белого халата и фонендоскопа.
— Итак, давайте знакомиться, — на почти безупречном английском заговорил оберст, после того как Алекса усадили напротив. — Я — полковник Лаубен, старший офицер следственной группы. Ваше имя?
— Алекс Шеллен.
Полковник обмакнул перо в чернильницу и стал писать на простом листке бумаги.
— Что ж, мистер Шеллен, прежде всего должен начать наш разговор со стандартной в этом месте фразы — война для вас закончена.
Алекс кивнул, как бы смиряясь с неизбежным. «Вам тоже недолго осталось», — подумал он про себя.
— Сейчас, — продолжил следователь, — вы должны ответить на ряд вопросов, необходимых для заполнения карты военнопленного, а также для постановки вас на учет в контролирующей организации международного комитета Красного Креста. Вы согласны? Отлично! Потом наш писарь перепишет мои каракули. Итак, год рождения, месяц и день?
— 1920-й, 14 марта, — сказал Алекс чистую правду.
— Место рождения?
— Англия, Норидж, — а на этот раз, не моргнув глазом, соврал.
— Норфолк? — уточнил полковник записывая данные. — Я не ошибся?
— Нет. Все верно.
— Вероисповедание?
— Англиканская церковь, — во второй раз соврал Алекс.
— Превосходно. Ваше воинское звание и должность?
— Флаинг офицер РАФ, бортовой стрелок бомбардировщика.
Полковник оторвался от бумаг и внимательно посмотрел на пленного.
— Офицер и бортовой стрелок? Были ранены?
— Да. Прошлым летом. Контузия.
— Тип самолета, бортовой номер, бортовой код?
— «Ланкастер», КВ-734, код VR-X.
— Эскадрилья?
— 98-я Ванкуверская Королевских канадских ВВС.
— Личное прозвище имеете?
— Был Мигелем, когда летал на истребителе, а стрелку прозвище ни к чему.
Алекс знал, что должен отвечать на все эти вопросы, если не хотел быть урезанным в правах военнопленного, гарантированных ему Женевской конвенцией. Тем более что данная информация не представляла никакой ценности. Он желал только одного — скрыть истинное место своего рождения.
— С какого аэродрома взлетали?
— Фискертон.
— Ноттингхемшир?
— Да.
— Когда и при каких обстоятельствах были сбиты?
— 13 февраля примерно в десять часов пятнадцать минут вечера во время налета на Дрезден.
— Налет на Дрезден… — Лаубен отложил перо и снова посмотрел на пленного. — Мне мало что известно об этом. Нас здесь не особенно информируют. Говорят, город полностью разрушен?
— Я знаю меньше вашего, — сказал Алекс. — Нас сбили в начале первой атаки, а потом…
— Понимаю, потом вам было не до этого. Вы ведь пытались бежать?
— Бегут из плена, господин полковник. На тот момент я просто свалился с небес на землю и продолжал вести с вами войну на законных основаниях.
— Да-да, конечно, — закивал Лаубен. — Никто не ставит вам в вину ваши действия. Скажите, вас сбил истребитель?
— Ваших истребителей я что-то не заметил, — с легкой усмешкой сказал Алекс. — Нет, в нас явно попал снаряд, выпущенный с земли.
— А остальные члены экипажа? Кто-нибудь спасся кроме вас?
— Скорее всего — никто. Думаю, это нетрудно выяснить, если покопаться на месте падения бомбардировщика.
— Вряд ли сейчас там до этого дойдут руки. Всего в ту ночь было сбито шесть «Ланкастеров», поди теперь разбери, где ваш.
«А говорил, что их не информируют, хитрюга», — подумал Алекс и спросил:
— А вы не знаете, сколько человек уцелело из остальных пяти экипажей?
— Даже если бы я и знал, мистер Шеллен, то все равно не имею права сообщать вам подобную информацию. — Он пошелестел бумажками. — В вашем досье написано, что вы в совершенстве владеете немецким. Это так?… Тогда, может быть, перейдем на язык Шиллера и Гейне?
— Насколько я знаю, Гейне был евреем, — заговорил по-немецки Алекс. — Разве ваш Гитлер не запретил евреям пользоваться немецким языком?
— Что за чушь! — искренне удивился полковник. — Как можно запретить кому бы то ни было его родной язык. Вот они, издержки вашей пропаганды. В тридцать третьем еврейским писателям в Германии запретили применять готический шрифт, но никак не немецкий язык. Но мы отвлеклись. Вы не могли бы
