Шарлотта… Он никогда не предполагал, что на свете есть такое красивое женское имя. Теперь же, стоило только произнести его про себя, и все существо его охватывала трепетная истома.

— Послушай, Эйтель, а ты не знаешь известных женщин по имени Шарлотта? — поинтересовался он в тот вечер у брата.

— Спроси лучше у мамы, — пробурчал Эйтель, занятый своими делами. — Хотя, — он поднял голову и задумчиво посмотрел на Алекса, — была одна француженка, которая убила не то Робеспьера, не то Марата. Это когда французы посходили с ума со своей революцией. Мы проходили ее прошлой зимой. Вроде бы у папы есть про эту француженку небольшая книжка с картинками.

Через полчаса Алекс был погружен в трагическую историю Шарлотты де Корде д'Армон, заколовшей кинжалом одного из лидеров французской революции Жана Поля Марата. В книжке имелось несколько цветных и тонированных иллюстраций Давида, Бодри и других художников. Каково это, восхищенно думал Алекс, отрываясь в мечтах от пожелтевших страниц, — в центре Парижа убить народного кумира, осознавая, что будешь неминуемо растерзан толпой. Что могло толкнуть двадцатипятилетнюю красавицу, в семье которой никто не пострадал от репрессий, на это героическое самопожертвование? Ее схватили, всячески унижали во время следствия и суда, в процессе которых она вела себя гордо, словно была второй французской королевой, и на четвертый день гильотинировали под улюлюканье толпы. А через годы ее сделали национальной героиней — второй после Жанны д'Арк.

Да, пойти против всех! Вот мужество, вот поступок. Смог ли бы он когда-нибудь решиться на нечто подобное? Но ради чего? Должно же быть что-то, ради чего человек жертвует собой. Или кто-то. Не ради же одних только убеждений. Хотя у греков подвигом считался как раз именно такой поступок, за который, несмотря на риск и страдания, не только не полагалось награды, но о котором и знать-то никто ничего не должен. Алекс откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Ему вдруг остро захотелось совершить подвиг во имя своей Шарлотты. Да такой, чтобы против всех! И чтобы ни один человек в мире не понял и не пожалел его (ну, кроме мамы, папы и Эйтеля, разумеется). И чтобы она, когда его поведут на казнь, была в первых рядах и видела, как он спокойно предает себя в руки палача. Он так живо представил себе свои последние минуты, что даже затряс головой, чтобы избавиться от наваждения.

Алекс вспомнил, как с месяц назад, зайдя в мастерскую отца и вдыхая такие привычные уже с детства ароматы масел и лаков, некоторое время молча наблюдал, как отец очищает шпателем палитру, а потом неожиданно спросил его: правда ли, что предательство есть самый страшный проступок из всех человеческих проступков в этом мире? Он читал тогда «Ад» Данте Алигьери, из которого узнал, что Иуда и два римлянина, которых звали Брут и Кассий, считаются самыми большими грешниками, предавшими один — величество небесное, другие — величество земное, причем предали тех, кто приблизил их и доверял им. За это их души подвержены самому жуткому наказанию, и иллюстрации Гюстава Доре были ярким тому подтверждением.

Увидав в руках сына книгу, Николас Шеллен догадался, о чем идет речь.

— Предательство, говоришь? Безусловно, если это действительно предательство, а не что-то другое. — Он отер тряпкой шпатель и отложил вместе с палитрой в сторону, жестом предлагая сыну сесть рядом. — Только фантазер Данте засунул в пасти Люцифера вовсе не тех, кого следовало, — сказал он. — Понимаешь, сынок, приближенный Цезарем Брут открыто и не раз, наедине и публично высказывал ему свои политические убеждения и несогласия. Он был потомком своих предков, почитаемых всем римским народом, продолжателем великого рода республиканцев, изгнавшим когда-то тирана. Как же он мог согласиться с устремлениями своего благодетеля к неограниченной власти? Трагедия Брута в том, что он убил великого Цезаря, гораздо более великого человека, чем был сам. Он убил его в числе других заговорщиков, исподтишка, хотя и не в спину, а глядя в глаза. Но, как часто бывает в истории, по-другому просто не свалить узурпатора. Долг перед республикой был для него выше долга перед Цезарем, и он сделал свой нелегкий выбор. Что же до его соратника Гая Кассия, то этот в плане предательства здесь вообще ни при чем.

— Значит, остается один Иуда? — подытожил Алекс, думая, что разговор окончен.

— А что ты знаешь про Иуду? — неожиданно спросил его отец.

— Ну, что он был одним из апостолов, а потом выдал Иисуса властям.

— А давай-ка подойдем к этой истории непредвзято, — сказал отец. — Вот представь себе: за несколько дней до своего ареста Христос свободно разгуливает с учениками по Иерусалиму, посещает храм, где при стечении народа происходит знаменитая сцена с денарием кесаря. Все его знают, всем он открыт. Потом же, в Гефсиманском саду, Иуда подходит к окруженному другими апостолами Христу и целует его, давая понять появившейся страже, кого им нужно схватить. Тебе не кажется странным, что человека, известного всей Иудее в лицо, не знали солдаты Каифы? Да не простые солдаты, а его тайная стража, те, кто следили за Иисусом и знали о каждом его шаге. У меня лично создается впечатление, что ночная сцена ареста нарочито была дополнена сценой предательства. Иисуса можно было совершенно свободно схватить и накануне, и третьего дня, без всякого предательства, которое было разыграно специально. Для чего? Чтобы в мир вошла эта драматическая сцена, ставшая одной из страстей Господних, чтобы вместе с нею в мир вошел гнуснейший из подлецов — Иуда Искариот и чтобы мученический образ Спасителя был оттенен этим негодяем и стал еще светлее. Вот для чего. А теперь давай подумаем, мог ли нормальный человек совершить то, что совершил Иуда? Он провел бок о бок со своим Учителем несколько лет, делил с ним и другими апостолами пищу и ночлег, тяготы долгих переходов, вместе со всеми переносил зной пустыни и холод зимнего ночлега. Он слышал все проповеди Учителя, видел все совершенные им чудеса, участвовал в задушевных предвечерних разговорах, о которых мы никогда не узнаем. И что же в итоге? Решил предать Его, позарившись на жалкие тридцать сребреников, на которые можно было в то время купить одного раба или худо-бедно прожить один год? Проведенные вместе годы нисколько не сроднили его ни с Христом и ни с кем другим из его окружения? Миллионы произнесенных слов Учителя, зачастую подкрепленные чудесными деяниями, прошли мимо его сердца? Да возможно ли такое?! Ведь это были слова Сына Божьего! Что же это должен быть за человек, и где такого нашли? А главное, с какой целью?

Алекс сидел с раскрытым ртом, понимая, что то, что сейчас говорит ему отец, из категории интимных откровений, о которых нельзя рассказывать никому, может быть, даже маме.

— Папа, а что ты думаешь сам? — спросил он.

— Что думаю… — Николас с минуту сосредоточенно разминал щетину широкой кисти. — Я, Алекс, просто не могу не прийти к одному выводу: молчаливый и замкнутый Иуда был самым преданным учеником Христа. Он был единственным, с кем Иисус несколько раз уединялся в последние дни, и никто не знает, о чем они говорили. Он потому-то и был молчалив и замкнут, что знал свое предназначение и готовился к нему. Он должен был стать квинтэссенцией человеческого порока во имя укрепления веры. Он должен был разыграть сцену предательства, раскаяния и самоубийства. Причем последнее было уже не игрой, а принесением себя в жертву. Задыхаясь в позорной петле, он покидал этот мир, осознавая, что никто и никогда не узнает правды и не оценит его жертвы. Никто, кроме самого Христа. И, если все это так, то там, — Николас Шеллен показал рукой вверх, — они рядом.

— Значит, это был обман? — спросил пораженный услышанным Алекс.

— А чем, по-твоему, занимаемся мы с твоей матерью? На всех сценах мира творится обман, иллюзия. Людям это надо. Без этого они просто не мыслят себя людьми. Впрочем, мы с тобой начали разговор о предательстве, и, поскольку тема исчерпана, давай-ка отправляйся делать уроки. И помни: все, что я сказал, — мое личное мнение, которым я поделился только С тобой.

— Я понимаю, папа.

Вспомнив этот разговор, о котором он не рассказал даже брату, Алекс пришел к выводу, что, если отец был прав, Иуда все равно не герой, ведь за свою преданность Христу он получил Царствие Небесное.

Дня через три, когда братья сидели на чердаке и старший продолжал шлифовать свое зеркало, а