аргументации. «Не один и тот же способ учения пригоден для всех приступающих к слову… С родом болезни соображать должно и способ врачевания: не уврачуешь одним и тем же в эллине многобожия и в иудее неверия в единородного Бога. Чем исправил бы иный савеллиева последователя, тем не окажет пользы аномею: спор с манихеем не будет полезен иудею. Надлежит вести речь сообразно с заблуждением каждого, чтобы из признаваемого согласно обеими сторонами мысль последовательно раскрывалась сама собою»[593].
К сожалению, этот ересеологический принцип не был перенесен в миссионерство. Язычники, где бы их ни встречал византиец, были для него все теми же книжными «эллинами».
«Единственный контакт христианских миссионеров с языческим пантеоном всегда состоял в сожжении капищ, низвержении идолов и прочих энергичных действиях, мало совместимых со вдумчивым анализом. Христиане, разумеется, вели богословскую полемику со своими языческими соотечественниками, а также с иудеями. Первое требовало классического образования, которое в раннехристианское и даже византийское время было широко распространено, второе же — знакомства с библейскими текстами, что также было естественно для христиан. Но уже знакомство с учением ислама было в Византии куда более скудным, чем можно бы ожидать, принимая во внимание интенсивность антимусульманской полемики. Например, такой сравнительно образованный человек, как Константин Багрянородный, знает об исламе лишь несколько отрывочных и искаженных до неузнаваемости сведений[594]. Что же касается тех «варварских» народов, которым Византия несла христианство, то нам неизвестно ни одного случая, чтобы их конкретные языческие верования служили для имперских богословов предметом изучения и полемики. Если бы византийцы питали хоть минимальный интерес к реальным верованиям «варваров», то и до нас дошло бы несколько больше информации об их религиях — мы же располагаем ничтожными крохами. К сожалению, представления византийцев в этой сфере были почти также стереотипизированы, как и во всех остальных областях этнографии. Подобно тому как реальным народам, в угоду античной этнографической традиции, присваивались имена народов давно исчезнувших, точно так же язычество современников воспринималось как реплика язычества античного»[595] .
Нужно с интересом присматриваться к миру «объекта миссии», помня, что это тоже человеческий мир. Что в нем при всей его чуждости мне, есть что-то, что все-таки греет сердце другого человека. И это надо помнить не только тогда, когда предстоит встреча с японцами, но и тогда, когда надо идти на миссионерский диалог с баптистами или атеистами, кришнаитами или либералами.
Очень может быть, что то, что любит баптист в своем баптизме или рокер в своей музыке, дорого или допустимо и для православного христианина.
6) Есть ошибка, от которой нередко не могу уклониться и я сам. Это — неумение различать доброе от злокачественного в убеждениях моего собеседника. Миссионерски, конечно, нужно заметить это доброе и, исходя уже от него, строить свое дальнейшее собеседование. То, что любишь ты, есть и у нас. Но вот я сейчас поясню: именно тут родина возлюбленного тобой добра, именно тут оно логичнее, светлее, больше…
Как сказал при своей архиерейской хиротонии святитель Николай Японский — «католицизм и протестантизм, по природе своей, как смесь богооткровенных истин и человеческих измышлений, тех и других, точно глина и железо, не могущих никогда слиться в одно целое, — находятся в непримиримой вражде с самыми элементарными приемами логики, и при последовательном рассуждении непременно приводят или к православию для тех счастливых, которые имеют внутреннюю и внешнюю возможность узнать его, или к измышлению какого-либо нового толка, или же, при недостатке терпения, к отвержению всего разом и атеизму. Благочестивые католики и протестанты обыкновенно с усердием исполняют то, что их религия дает им чисто-божественного, о человеческих же измышлениях, включенных в число догматов, избегают и говорить, по инстинктивной наклонности к охранению своих верований. Господь да спасет их! Свое доброе чувство к ним я доказал на деле тем, что, в продолжение восьми лет живя в городе, где были католики и протестанты и ни одного патера и пастора, с любовью исполнял по их просьбам все требы, какие мог без нарушения наших церковных правил. Не об обращении таких я говорю, — они и теперь бессознательно православные; я говорю о тех началах в католичестве и протестантизме, которые делают католичество и протестантизм неправославием»[596].
А еще по Промыслу Божию бывает, что враги Церкви на самом деле хранят что-то из евангельского сокровища, которое сама Церковь на этом этапе своей истории оставила в небрежении…
Протестанты сегодня напоминают нам, что мы — рабы Христовы (и значит, больше ничьи), а не «служки Серафимовы».
Революционеры XIX века утверждали достоинство униженных и оскорбленных, эксплуатируемых людей. И их жертвенная этика по сути была вполне христианской (что и показал жизненный путь Достоевского). «Не случайно сочетались у Герцена слова 'религия уважения к личности', и с обдуманным сознанием говорил он о своем человеческом православии»[597]. И Белинский видел свою путеводную звезду именно во Христе (хотя и понимаемом вполне по-светски) — «Христос первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения… Смысл учения Христова открыт философским движением прошлого века… Вольтер больше сын Христа, нежели все Ваши попы»[598].
Книга «Жизнь Христа» неверующего писателя Ренана «сыграла определенную
Даже йоги и кришнаиты могут сегодня напомнить нам, сколь систематическим, строгим, бескопромиссным может и должен был бы быть путь личной аскезы и у нас (что и показал жизненный путь отца Серафима (Роуза)).
7) Нельзя отождествлять критическую реакцию на меня с критической реакцией на православие. Если человек нелицеприятно реагирует на меня, не всегда из этого следует делать вывод, что это хула на Христа, а я стал Христовым мучеником. Может быть, я получаю эти нехорошие слова и реакции именно за свои собственные промахи, за то, как, а не за то, о Ком я говорю.
8) Ошибка типиконства. То, что было удачным и примером когда-то, может привести к неудаче в новой ситуации. Миссионерство не может строиться только на прецедентах, пусть даже и святых. Капитан, который при любом ветре выставляет одни и те же паруса, однажды сядет на мель.
У отцов надо учиться жизни во Христе. И тогда этот духовный опыт, который был у отцов, будет и в тебе и подскажет тебе, как действовать в новой ситуации. Именно этот неформальный критерий и называется у нас Преданием. Это некий вкус духовной жизни, церковной жизни. То, что у апостола Павла называется обновлением совести.
Как бывает правильно поставленный голос, бывает и правильно поставленная душа. Только такой человек не потеряется, читая Библию и творения святых отцов. А если он всюду видит просто огромное собрание бесконечных авторитетов, приказов, то рано или поздно у него произойдет короткое замыкание и в душе, и в голове. Один так советует, другой иначе — как понять, что относится именно ко мне и именно сейчас?
Самое трудное слово в богословии: «актуализация». Кто, как и по каким основаниям может решать, что именно из огромного и разноречивого наследия церковных преданий нужно вспомнить именно этому человеку и именно в этой его ситуации. Мнение, будто в Библии или у святых отцов мы найдем ответы на все вопросы, — это вполне баптистская и поверхностная установка. Это не так, потому что ни в Библии, ни у отцов нет ответа на самый главный вопрос: что мне, Ивану Петровичу Сидорову, надо делать завтра в 10 часов 25 минут?
Ну вот, например, когда исполнять заповедь Христа о том, что если тебя ударили по одной щеке, подставь другую?
У нас были святые, которые буквально исполняли эти слова. В Церкви были святые, которые были
