А они — другие.
И, значит, нужно усилие для взаимного понимания. Нужен переводчик, задача которого в том, чтобы снизить уровень боязни людей друг пред другом. Нецерковным людям он поясняет, что не надо бояться православия, не стоит откладывать свое вхождение в этот мир до своего выхода на пенсию по интеллектуальной недееспособности. А людям церковным он поясняет, что не все рожденное вне Церкви несет в себе печать антихриста. А потому пусть старшие и церковные люди будут добрее к увлечениям своих детей, молодые же да попробуют понять, что вера их «стариков» не есть нагромождение глухих абсурдов.
Церковному человеку, слушающему переклад церковных верований на язык светской современной культуры (в том числе и студенческой) бывает не по себе. Аллергия понятна и предсказуема. Но у христиан столь же предсказуемой должна бы быть еще и понимающая терпимость. Хотя бы к своим единоверцам. Хотя бы к проповедникам своей веры.
В течение многих и многих столетий церковная жизнь равнялась жизни литургической, и отсюда у людей возникло совершенно понятное ощущение, что литургический язык Церкви — это единственный допустимый церковный язык. В течение нескольких столетий слово Церкви преподносилось как поучение и наставление, обращенное сверху — вниз. Люди привыкли к тому, что именно так и только так должна звучать проповедь. Проповедь была частью литургического искусства, частью богослужения. И она должна была быть позолочена, как и все в храме.
Но вне храма изобилие позолоты неуместно (сравним богослужебную фелонь священника и его домашний подрясник или уличную рясу).
Храмовая проповедь изначально предполагает вознесенность проповедника над паствой и согласие самой аудитории на такое положение. Светские же люди очень болезненно реагируют, если церковный проповедник начинает с ними говорить в этой столь привычной для него интонации и самим тоном своей речи «вещать» и «наставлять», говорить сверху — вниз… Мы для них не столько учителя, сколько обвиняемые (причем, нередко — за дело). И кстати, очень неправы священники, которые с самого начала знакомства обязывают всех целовать им руки, принимать благословения и обращаться «отец»…
Храмовый проповедник обращается к тем, кто уже сознательно пришел на богослужение. Миссионеру же нередко приходится говорить с теми, кто почти случайно оказался на встрече с ним. Если проповедь приходского священника окажется скучна, люди подремлют десять минут, но затем вернутся к молитве, то есть к главному в храмовой жизни. Если проповедь миссионера покажется его аудитории скучной — то они останутся не в храме, а в своем светском мирке и, отождествив скучность услышанной ими проповеди со всем «этим тоскливым Православием», проведут линию своей жизни мимо Церкви, мимо спасения.
В результате миссионер должен так вести себя, такие аргументы и уподобления находить, к таким светским авторитетам взывать, что его поведение весьма и весьма будет отличаться от поведения приходского или монастырского златоуста.
Отец Михаил Васильев рассказывал мне: «Я на собственном опыте понял, что, когда я говорю с солдатами (с офицерами — это одно, с женами офицеров — другое), я должен следовать железному правилу: если я вижу, что мои слушатели в течение десяти минут ни разу не рассмеялись, я понимаю, что я их потерял». Ведь у солдата один основной инстинкт: поспать. И тут его приводят в натопленное помещение, предлагают сесть, офицеры выходят, зачета по услышанному сдавать не надо… Как удержать солдат от сползания в сон? Воспроизведение семинарской лекции тут никак не поможет. А потому приходится шутить, приходится приближать монастырские случаи и советы к реалиям солдатской жизни…. Да, надо предупредить, что этот священник отнюдь не какой-нибудь легкомысленный жизнелюб. И в Косово, и в Чечню он ездил неоднократно с нашими десантниками и вместе с ними ходил и ходит по границе жизни и смерти. И Господь его сохранил, даже когда парашют у него не раскрылся… Это единственный священник, награжденный Орденом мужества.
Понятно, что шуткам и анекдотам не место в храме. Но не вся же жизнь христианина проходит в храме!
Да, в былые века канонические списки запрещали церковникам шутить даже между собою: в перечне грехов стояло — «аще кий причетник смешно речет да ся посмеют инии» [424]. А ведь, например, блаженный Августин «любил употреблять в своих проповедях анекдоты для забавы и увеселения своих слушателей»[425]. Рассказ о том, как преподобный Антоний Великий шутил со своими монахами известен всем: «Некто, ловя в пустыне диких зверей, увидел, что авва Антоний шутливо обращается с братиями, и соблазнился. Старец, желая уверить его, что иногда бывает нужно давать послабление братиям, говорит ему: 'Положи стрелу на лук свой, и натяни его'. Он сделал так. Старец опять говорит ему: 'Еще натяни'. Тот еще натянул. Старец опять говорит: 'Еще тяни'. Ловец отвечает ему: 'Если я сверх меры буду натягивать, то переломится лук'. Тогда авва Антоний говорит ему: 'Так и в деле Божием, — если мы сверх меры будем налегать на братий, то от приражения они скоро сокрушаются. Посему необходимо иногда давать хотя некоторое послабление братии'. Выслушав это, ловец был сильно тронут, и получив великую пользу, ушел от старца. И братия, утвердившись, возвратились в свое место» (Патерик, гл. 10.0 рассудительности)[426].
Люди разные. И проповедь должна быть разной — в том числе и совсем не похожей на проповедь (ибо есть люди, которые боятся всякой зазывательности и пропаганды). Есть священники, от елейности проповеди которых меня лично тошнит. Но я вижу, что есть сердца (в основном — девичьи), которые отзываются именно на эту умилительную елейность. И я готов целовать не только руки, но и ноги этих батюшек за их дивную проповедь, которая лично для меня ну совсем не съедобна.
Я обращаюсь к людям нецерковным. Миссионер, обращаясь к светским людям, людям внешним, нецерковным, должен говорить с ними на их языке.
Если с классической амвонной проповедью сегодня войти в нецерковную аудиторию, твои семинарские опыты и вещания рискуют остаться при тебе. Вне храма можно говорить просто на языке людей — даже если этот язык коряв.
Скажем, в церковной среде легко назвать себя грешником. А ты себя подлецом назови! Засранцем. Морщитесь? Не нравится, как выражаюсь? Но слово
Слова, неуместные в храме, могут быть во вне-храмовой речи миссионера.
Например, слова из университетско-студенческого лексикона. Для меня это даже не искусственно- миссионерский прием. Отчасти я сам такой. Ведь университет — моя естественная среда обитания. Я родился в студенческой семье в доме на Университетском проспекте напротив МГУ. И когда меня ставили на подоконник и спрашивали, где я буду учиться, когда вырасту, то я спокойно показывал на МГУ. Там и учился. Там уже 17 лет преподаю. Так что студенческий язык — просто один из языков, которыми я владею. Это не подлаживание под аудиторию, не «имидж», а, напротив, естественность.
Есть, например, сложнейшая проблема взаимоотношений «малых» и «больших» народов, в частности, проблема русско-еврейских отношений. И в попытке пояснить еврейским олигархам и журналистам, что безопасность еврейской диаспоры в России зависит от того, насколько тепло, неоскорбленно, неограбленно будут чувствовать себя русские люди в своей стране, я могу сказать так: «Когда Гулливера колбасило, лилипутов плющило».
Так что иногда это просто естественно — настолько естественно, что и аудитория не замечает, что прозвучало какое-то «не то» словечко.
Иногда это сознательное самоопускание. Просто я не играю роль «духовного наставника». Так что опять — это не создание имиджа, а его разрушение.
И еще это может быть цитата из персонажа, чью позицию я озвучиваю по ходу беседы. В этих случаях я всегда интонационно это подчеркиваю, что вот сейчас «играю», передаю ход мыслей и речь не свою, а некоего «персонажа из жизни».
Но при этом, если нужно, я предупреждаю слушателей: «У меня есть право говорить так. У вас — нет.
