достойным продолжателем традиций безумной, антигуманистической нацистской науки.

Последний кубический сантиметр жидкости перекочевал из цилиндра шприца в иглу, а оттуда – в вену Дилана.

Он ожидал, что ощутит жжение в вене, ужасный химический жар, который быстро распространится по всей системе кровообращения, но ничего в нем не вспыхнуло. Не почувствовал он и ледяного холода. Он думал, что тут же начнет галлюцинировать, сходить с ума, ощущая, как паучьи лапки бегают по нежной поверхности его мозга, услышит голоса фантомов, эхом отражающиеся от черепа, начнет биться в судорогах, его сокрушит тошнота или головокружение, на ладонях вдруг вырастут волосы, глаза вылезут из орбит, но инъекция не дала никакого заметного эффекта… разве что воображение Дилана разыгралось, как никогда прежде.

Док вытащил иглу.

На коже следом за ней выступила единственная капелька крови.

– Один из двоих должен заплатить долг, – пробормотал Док, скорее себе, чем Дилану. Для последнего фраза эта не имела ровно никакого смысла. А Док вновь исчез из виду, отступив за спину Дилана.

Алая жемчужина дрожала на сгибе левой руки Дилана, пульсируя в такт с быстро бьющимся сердцем, через которое совсем недавно проскочила в последний раз. Дилану хотелось засосать ее обратно сквозь ранку от иглы, поскольку он не сомневался, что в грядущей борьбе за выживание каждая капелька здоровой крови может оказаться полезной для противостояния введенной в него субстанции, какой бы она ни была.

– Но оплата долгов – это не духи. – Док вновь появился в поле зрения с полоской бактерицидного пластыря. Продолжая говорить, снял с нее обертку. – Она не замаскирует вонь предательства, не так ли? А что замаскирует?

Вроде бы он обращался к Дилану, но определенно говорил загадками. Его серьезные слова требовали и серьезного голоса, но тон оставался легким, а на лице по-прежнему блуждала улыбка лунатика, становилась шире, практически сходила на нет, снова расширялась, прямо-таки как пламя свечи, изменяющееся от дуновений ветерка.

– Совесть так долго грызла меня, что ей удалось пожрать мое сердце. На его месте – пустота.

Оставшись без сердца, организм Дока, однако, продолжал функционировать в обычном режиме. Удалив обе защитные накладки, Док накрыл полоской пластыря ранку с капелькой крови.

– Я хочу, чтобы меня простили за содеянное. Без прощения нельзя жить в мире с самим собой. Вы понимаете?

И хотя Дилан ничего не понимал в том, что говорит этот маньяк, он кивнул, из опасения, что малейший признак несогласия вызовет психопатический взрыв и место шприца займет топор.

Голос мужчины оставался мягким, но душевная боль лишила его всех эмоций, хотя улыбка, что странно, продолжала блуждать по лицу.

– Я хочу, чтобы меня простили, хочу отринуть то ужасное, что сделал, мне хотелось бы честно сказать, что никогда больше я такого не сделаю, если представится возможность заново прожить свою жизнь. Но угрызения совести – это все, на что я способен. Получив второй шанс, я бы сделал это снова, сделал снова и провел бы еще пятнадцать лет, мучаясь чувством вины.

Капелька крови пропитала полоску пластыря, образовав на наружной поверхности темно-красное пятно. Этот пластырь предназначался для детей, а потому на наружной поверхности улыбалась мультяшная собака, то ли для того, чтобы поднять настроение Дилана, то ли чтобы отвлечь от свалившейся на него беды.

– Я слишком горд, чтобы хитрить. Это проблема. Да, мне известны мои недостатки, я их очень хорошо знаю, но это не значит, что я могу их исправить. Для этого уже слишком поздно. Слишком поздно, слишком поздно.

Бросив обертку полоски пластыря в маленькую мусорную корзинку, стоявшую у стола, Док сунул руку в карман брюк и достал нож.

И хотя в обычной ситуации Дилан никогда не назвал бы этот обычный перочинный ножик оружием, в тот момент ему на ум пришло это угрожающее существительное. Доку не требовался кинжал или мачете, чтобы перерезать ему сонную артерию. Вполне хватило бы и перочинного ножика.

Док сменил тему, переключившись с неопределенных грехов прошлого на более животрепещущие проблемы.

– Они хотят убить меня и уничтожить мою работу.

Ногтем большого пальца он раскрыл лезвие.

Улыбка наконец-то сползла с его круглого лица, Док нахмурился.

– В эту самую минуту ловушка может захлопнуться.

Дилан предположил, что под ловушкой может подразумеваться большая доза аминазина, смирительная рубашка и люди в белых халатах.

Свет лампы отражался от полированного стального лезвия перочинного ножа.

– Выбраться из нее мне не под силу, но будь я проклят, если позволю им уничтожить работу всей моей жизни. Украсть – это одно. С этим я бы смирился. В конце концов, мне и самому приходилось красть. Но они хотят вычеркнуть из памяти, из архивов, отовсюду, все, чего я добился. Словно меня не существовало.

Хмурясь, Док сжал в кулаке рукоятку перочинного ножика и вогнал лезвие в подлокотник кресла, в долях дюйма от левой кисти пленника.

Дилана это нисколько не успокоило. От страха он так дернулся, что оторвал от пола как минимум три ножки стула, возможно, на мгновение и все четыре.

– Они будут здесь через полчаса, может, и раньше, – предупредил Док. – Я, конечно, попытаюсь убежать, но нет смысла тешить себя иллюзиями. Эти мерзавцы, скорее всего, доберутся до меня. А если они найдут хотя бы один пустой шприц, то отрежут весь город от остального мира и проверят всех, одного за другим, пока не выяснят, кому введена эта субстанция. А введена она тебе. Ты – носитель.

Он наклонился, лицо его застыло в нескольких дюймах от лица Дилана. Пахло от Дока пивом и арахисом.

– Тебе бы лучше хорошенько запомнить то, что я сейчас скажу, сынок. Если ты окажешься в карантинной зоне, они тебя обязательно найдут, будь уверен, а когда найдут – убьют. Такой умный парень, как ты, должен сообразить, как воспользоваться этим ножом и освободиться за десять минут, что даст тебе шанс спастись самому, а мне – шанс убраться отсюда, прежде чем ты сможешь дотянуться до меня.

В зазорах между зубами Дока застряли кусочки красной шелухи и белой сердцевины орешков, но признаки безумия в его речи не удавалось найти так же легко, как свидетельства недавней трапезы. В выцветших синих глазах стояла лишь печаль.

Док выпрямился, вновь посмотрел на перочинный ножик, вздохнул.

– В действительности люди они неплохие. На их месте я бы тоже тебя убил. В этой истории есть только один плохой человек – я. Насчет этого сомнений у меня нет.

Он отступил за стул, из поля зрения. Судя по раздававшимся звукам, Док собирал свои вещички, надевал пиджак, готовился к уходу.

Едешь вот на фестиваль искусств в Санта-Фе, где годом раньше продал достаточно картин, чтобы оплатить текущие расходы и прибыль положить в банк, останавливаешься на ночь в чистеньком, респектабельном мотеле, покупаешь в известном ресторане быстрого обслуживания обед с безумным избытком калорий, способный вогнать тебя в сон, как лошадиная доза нембутала, потому что хочешь провести тихий вечер за просмотром идиотских телевизионных программ в компании брата, складывающего паззл, а потом хорошо выспаться, но современный мир развалился до такой степени, что ты находишь себя привязанным к креслу, с кляпом во рту, тебя заразили бог знает какой болезнью, да еще ты стал мишенью неизвестных убийц…

Из-за спины раздались слова Дока, словно он был не только безумцем, но и телепатом:

– Ты не заражен болезнью. Во всяком случае, в том смысле, как ты себе это представляешь. Никаких бактерий, никаких вирусов. То, что я тебе ввел… не передается другим людям. Сынок, если бы я не был таким трусом, я бы сделал инъекцию себе.