Ребёнок Серафимы прожил ровно столько, сколько пролежала в могиле Наоми: почти пятнадцать месяцев. За пятнадцать месяцев Младшему давно следовало найти маленького мерзавца и избавиться от него.
Иногда он просыпался ночью и слышал, как бормотал мантру вслух, вероятно, повторяя её и во сне: «Найди отца — убей сына».
В апреле Младший нашёл трёх Бартоломью. Наводя справки, готовясь совершить убийство, он установил, что ни у одного не было сына с таким именем и никто не усыновлял ребёнка.
В мае всплыл ещё один Бартоломью. Не тот.
Младший, однако, заводил досье на каждого, на случай, если инстинкт подскажет, который из них его смертельный враг. Он мог бы убить их всех из соображения безопасности, но множество убитых Бартоломью, пусть и жили они на территории разных полицейских управлений, рано или поздно привлекло бы к нему очень уж пристальное внимание копов.
Третьего июня он нашёл ещё одного ни на что не пригодного Бартоломью, а двадцать второго произошли два тревожных события. Он включил радио на кухне и тут же узнал, что ещё одна битловская песня, «Писатель дешёвых романов», заняла первую строчку чартов, а потом ему позвонила мёртвая женщина.
Томми Джеймс и «Шонделы», хорошие американские парни, занимали в мартах более скромное место с песней «Ханки Панки», которая Младшему нравилась куда больше, чем творение «Битлз». Нежелание соотечественников поддерживать доморощенные таланты огорчало его. Нация, похоже, отдавала свою культуру на откуп иностранцам.
Телефон зазвонил в три часа двадцать минут пополудни, аккурат после того, как он с отвращением выключил радио. Сидя за столиком с гранитным верхом, на котором лежал раскрытый телефонный справочник Окленда, он, взяв трубку, едва не сказал:
— Бартоломью здесь? — спросила женщина. Остолбенев, Младший не нашёлся с ответом.
— Пожалуйста, мне надо поговорить с Бартоломью. — По голосу чувствовалось, что действительно надо.
Она не говорила — шептала, очень тревожно и — что было, то было — сексуально.
— Кто это? — просипел Младший.
— Я должна предупредить Бартоломью. Я
— Кто это?
В трубке воцарилась тишина. Но женщина слушала, он это чувствовал.
Осознав, что лишнее слово может оказаться роковым, что он может подставиться, Младший ждал, сцепив челюсти. Наконец голос донёсся, из далёкого далека:
— Вы скажете Бартоломью?…
Младший так крепко прижимал трубку, что заболело ухо.
— Вы скажете?… — Расстояние увеличилось.
—
— Скажите ему, Виктория звонила, чтобы предупредить его.
Связь оборвалась.
Он не верил в мёртвых, которым не лежится в могиле. Совершенно не верил.
Голос Виктории он слышал только два раза, женщина, которая позвонила ему неизвестно откуда, говорила очень тихо, поэтому Младший ничего не мог сказать об идентичности голосов.
Нет, такого просто не могло быть. Он убил Викторию чуть ли не за полтора года до этого телефонного разговора. Если человек умирает, то умирает навсегда.
Младший не верил в богов, дьяволов, небеса, ад, жизнь после смерти. Верил он только в одно — себя.
Тем не менее летом 1966 он вёл себя словно преследуемый. Внезапное дуновение ветерка, даже тёплого, пробирало его до костей и заставляло поворачиваться на все триста шестьдесят градусов в поисках источника ветра. Глубокой ночью самый невинный звук выдёргивал его из кровати и отправлял на осмотр квартиры. Он обходил тени и шарахался от воображаемых чудищ, которых вроде бы выхватывал из темноты уголком глаза.
Иногда, бреясь или причёсываясь, стоя перед зеркалом в ванной или прихожей, он улавливал какое- то отражение, тёмное и бесформенное, словно клуб дыма, стоящее или движущееся за его спиной. Случалось, что этот «клуб дыма» находился в зеркале. Разглядеть его не удавалось, потому что «клуб» исчезал в тот самый момент, когда Младший замечал его присутствие.
Разумеется, в квартире никого не было. Причину следовало искать в разыгравшемся воображении.
Чтобы снять напряжение, Младший все чаще прибегал к медитации. И действительно, медитация сосредоточения без визуализации, в которой он стал асом, помогала: получасовой сеанс освежал, как ночной сон.
Девятнадцатого сентября, в понедельник, ближе к вечеру, усталый Младший вернулся домой из поездки в Корте-Мадеру, округ на другой стороне Залива, где обнаружился ещё один Бартоломью. Поездка, так же как и все предыдущие, закончилась ничем, постоянные неудачи вгоняли в депрессию, и Младший попытался найти убежище в медитации.
В спальне, раздевшись до трусов, он бросил на пол подушку с шёлковым чехлом, набитую гусиным пухом, сел на неё, принял позу лотоса: спина прямая, ноги перекрещены, руки положены ладонями вверх.
— Один час, — объявил он, установив предельный срок, с тем чтобы через шестьдесят минут внутренний будильник вывел его из транса.
Закрыв глаза, он сразу увидел кеглю для боулинга, остаточный образ тех дней, когда приходилось представлять себе какой-то предмет. В течение минуты избавился от кегли, наполнив сознание бестелесной, беззвучной, успокаивающей, белой пустотой.
Белой. Пустотой.
Какое-то время спустя в идеальную тишину ворвался голос. Боба Чикейна. Его инструктора.
Боб мягко рекомендовал ему постепенно выходить из глубокого транса, выходить, выходить,
Конечно, то было воспоминание, не реальный голос. Даже после того, как Младший освоил медитацию, сознание сопротивлялось блаженному забвению, пыталось сорвать его слуховыми или визуальными воспоминаниями.
Используя все свои внутренние ресурсы, не такие уж малые, Младший сконцентрировался на том, чтобы заглушить фантомный голос Чикейна. И поначалу голос глохнул, глохнул, глохнул, но вскоре зазвучал все громче, настойчивее.
Паря в белой пустоте, Младший почувствовал давление на глаза, потом начались визуальные галлюцинации, потревожившие его глубокий внутренний покой. Он чувствовал, как кто-то пытается разлепить его веки. Обеспокоенное лицо Боба Чикейна (острые, лисьи черты, курчавые чёрные волосы, длинные, свисающие усы) возникло в нескольких дюймах от его глаз.
Он предположил, что Чикейн ему только чудится.
Скоро понял, что предположение неверно. Потому что инструктор пытался распрямить его ноги, скрещённые в позе лотоса, и белая пустота в сознании начала наполняться болью, острой болью.
Болело всё тело, от шеи до девяти пальцев на ногах. Особенно бедра, их рвало раскалёнными клещами.
Чикейн был не один. За его спиной суетился Спарки Вокс, техник-смотритель дома. В свои семьдесят
