Теперь, конечно, о допросе не могло быть и речи: Ванадий спал вечным сном под многими фатомами[30] холодной воды.

Но замах, плавная дуга, описанная подсвечником, треск костей при ударе доставили Младшему безмерное наслаждение, сравнимое разве что с теми чувствами, которые испытывает болельщик, когда после отменного удара бэттер совершает круговую пробежку, выигрывая для своей команды «Уорлд сириз»[31].

Жуя «Миндальную радость»[32], Младший взялся за телефонный справочник. Другого способа найти Бартоломью у него не было.

В тот же понедельник, 17 января, ещё один знаменательный день, завершение одного положило начало другому.

Под серым небом второй половины дня, среди унылых зимних холмов жёлто-белый универсал напоминал яркую стрелу, извлечённую из колчана и направленную в цель не охотником, а самаритянином.

Эдом сидел за рулём, страшно довольный представившейся возможностью помочь Агнес. Ещё больше радовался он тому, что пироги не нужно развозить в одиночку.

Ему не приходилось мучительно искать в себе слова, необходимые для разговора с хозяевами. Эту обязанность целиком взяла на себя Агнес.

На пассажирском сиденье Барти нежился на руках матери. Иногда малыш гукал или пускал пузыри.

Эдом ещё ни разу не слышал, чтобы ребёнок плакал или даже капризничал.

Барти нарядили в крошечный, на эльфа, голубой вязаный комбинезон, по шее и манжетам отделанный белой тесьмой, и такую же шапочку. Белое одеяло украшали сине-жёлтые кармашки.

На первых четырёх остановках младенец был в центре внимания. Его милое личико и улыбка служили мостиком, который помогал взрослым перебираться через тёмные воды смерти Джо.

Даже Эдом полагал, что день выдался неплохой… если бы не погода под землетрясение. Он не сомневался, что ещё до наступления сумерек Большой Толчок обратит в руины прибрежные города.

Эта погода под землетрясение отличалась от той, что стояла десятью днями раньше, когда он развозил пироги в одиночку. Тогда — синее небо, не соответствующая сезону высокая температура воздуха, низкая влажность. Сейчас — низкие серые облака, холодный воздух, высокая влажность. Южная Калифорния как раз отличалась тем, что погода под землетрясение бывала там всякой и разной. Едва ли не каждый день, поднимаясь с кровати, посмотрев на небо и барометр, приходилось констатировать, что налицо все признаки надвигающейся катастрофы.

Однако земля ещё не дрогнула у них под ногами, когда они прибыли в очередной пункт назначения, новую точку на благотворительном маршруте Агнес.

Дом стоял среди холмов в восточной части города, в миле от дома Джолин и Билла Клефтон, куда десятью днями раньше Эдом привозил черничный пирог, а заодно поделился с хозяевами подробностями страшного землетрясения в Токио и Иокогаме, которое произошло в 1923 году.

И сам дом напоминал жилище Клефтонов. Пусть оштукатуренный, а не обшитый досками, он давно нуждался в покраске. Трещину на одном из стёкол залепили скотчем.

Агнес внесла хозяина дома в свой список по просьбе преподобного Тома Коллинса, местного баптистского священника, которого родители, не подумав, назвали точь-в-точь как коктейль[33]. Она поддерживала добрые отношения со всеми священниками Брайт-Бич, и её пироги получали нуждающиеся прихожане всех вероисповеданий.

Эдом с грушевым пирогом и Агнес с Барти на руках пересекли аккуратно выкошенную лужайку, поднялись на крыльцо. Эдом нажал на кнопку звонка, и сквозь стеклянную панель двери до них донеслись первые десять нот мелодии «Этой древней чёрной магии».

В таких обшарпанных домах обычно не ставили дорогих звонков, скорее обходились без звонков вовсе, и гостю приходилось объявлять о своём прибытии стуком.

Эдом в недоумении повернулся к Агнес.

— Странно, — вырвалось у него.

— Нет. Очаровательно, — не согласилась с ним Агнес. — В этом есть какой-то смысл. Во всём есть какой-то смысл, дорогой.

Дверь открыл пожилой негр. Резкий контраст белоснежных волос с темно-шоколадной кожей создавал впечатление, что над его головой реет нимб. Белоснежная бородка, добрые черты, проницательные тёмные глаза, перед ними словно возник главный герой фильма о джазисте, который после смерти вновь вернулся на землю, уже чьим-то ангелом-хранителем.

— Мистер Сефарад? — спросила Агнес. — Обадья Сефарад?

Глянув на аппетитный пирог в руках Эдома, темнокожий джентльмен ответил мелодичным, но степенным голосом, достойным Луи Армстронга:

— Вы, должно быть, та дама, о которой говорил преподобный Коллинс.

Голос этот лишь добавил лишний штрих к сложившемуся в голове Эдома образу небесного аса бибопа[34].

Повернувшись к Барти, Обадья широко улыбнулся, сверкнув верхним золотым зубом.

— Вот кто слаще любого пирога. Как зовут малыша?

— Бартоломью, — ответила Агнес.

— Да, разумеется.

Эдом в изумлении наблюдал, с какой лёгкостью Агнес нашла контакт с хозяином дома, перейдя от «мистера Сефарада» к «Обадье» ещё до того, как все они добрались от порога до гостиной. Пирог приняли с благодарностью, на столе появились чашки с кофе, двое из них сразу прониклись друг к другу самыми тёплыми чувствами, а ведь времени с момента знакомства прошло совсем ничего. Эдому его хватило бы только на то, чтобы собраться с нервами, переступить порог и сообщить что-нибудь интересное об урагане, который пронёсся через Галвестон в 1900 году, унеся с собой шесть тысяч жизней.

Обадья, усаживаясь в видавшее виды кресло, спросил Эдома:

— Сынок, могу я тебя откуда-то знать?

Устроившись на диване рядом с Агнес и Барти, приготовившись играть спокойную роль стороннего наблюдателя, Эдом переполошился из-за того, что разговор вдруг зашёл о нём. Испугало его и обращение «сынок». За тридцать шесть прожитых лет слово это он слышал только от отца, который уж десять лет как умер, но по-прежнему пугал его во снах.

Эдом покачал головой, чашечка задребезжала на блюдце.

— О, нет, сэр, нет, не думаю, что мы встречались до этого дня.

— Может, и так. Но твоё лицо кажется мне знакомым.

— У меня самое обычное лицо, какие можно увидеть где угодно, — ответил Эдом и решил рассказать о торнадо, который в 1925 году зацепил целых три штата.

Возможно, Агнес догадалась, о чём заведёт речь Эдом, потому не позволила ему начать.

Откуда-то Агнес узнала, что в молодости Обадья показывал на сцене фокусы. И без малейшего усилия увела разговор в эту сторону.

Редкому негру удавалось пробиться в ряды фокусников-профессионалов. Обадья был одним из этих немногих.

Музыкальная традиция имела в негритянской среде глубокие корни. С фокусниками дело обстояло с точностью до наоборот.

— Возможно, мы не хотели, чтобы нас называли колдунами, — с улыбкой объяснил Обадья. — Ещё одна причина, чтобы нас вешать, а у белых их и так хватало.

Пианист или саксофонист мог пойти достаточно далеко благодаря таланту и самообразованию, но будущий фокусник не мог обойтись без наставника, который открыл бы ему самые сокровенные секреты