ставя ноги с точностью автомата.

Агнес буквально видела трёхмерную геометрическую модель, которую её маленький вундеркинд создал в своей голове и на которую теперь полагался, взбираясь на верхнюю площадку. Гордость, изумление, печаль переполняли её сердце.

Отметив, как быстро, спокойно и без жалоб её сын приспосабливается к темноте, Агнес пожалела о том, что не рассказала ему о потрясающей красоты закате, который сопровождал их по пути домой. Наверное, ей бы не удалось найти адекватных слов, но мальчик, отталкиваясь от них, смог бы представить себе, что происходило на самом деле. Страшная болезнь лишила Барти возможности видеть мир, но творческие способности позволяли воссоздать его красоты перед мысленным взором.

Агнес надеялась, что мальчик проведёт ночь или две в её комнате, пока не привыкнет к дому, но Барти пожелал спать в собственной кровати.

Её беспокоило, что ночью, встав по малой нужде, полусон-, ный, он может пойти не в ту сторону, к лестнице, и свалиться с неё. Три раза они вместе проделали путь от двери комнаты Барти к ванной. Она бы прошла его сто раз и не успокоилась, но Барти твёрдо заявил: «Все, теперь не заблужусь».

Пока Барти лежал в больнице, они покончили с романами Роберта Хайнлайна, написанными для подростков, и перешли к произведениям того же автора, рассчитанным на более широкую аудиторию. И теперь, переодевшись в пижаму, с очками на ночном столике, но в повязке, Барти слушал начало «Двойной звезды».

Не имея возможности судить о сонливости Барти по его глазам, Агнес рассчитывала на то, что он сам ей скажет, когда заканчивать чтение. И по его просьбе закрыла книгу, прочитав сорок семь страниц, две первых главы.

Наклонилась к Барти, поцеловала, пожелав спокойной ночи.

— Мамик, если я тебя кое о чём попрошу, ты это сделаешь?

— Конечно, сладенький. Разве я когда-либо что-то не делала?

Он откинул одеяло и сел, прислонившись спиной к подушкам и изголовью.

— Тебе будет трудно сделать то, о чём я тебя сейчас попрошу, но это действительно важно.

Сидя на краешке кровати, взяв его за руку, она смотрела на маленький бантик-рот, прежде чем перевела взгляд на чёрные повязки, закрывающие глаза.

— Скажи мне.

— Не грусти. Хорошо?

Агнес надеялась, что и в больнице, и в реабилитационной клинике, и по пути домой, и дома ей удавалось скрыть от сына глубину своего горя. Но и здесь, как и во многом другом, мальчик продемонстрировал проницательность и зрелость, недостижимые для детей его возраста. Теперь она чувствовала, что подвела его, и от этой неудачи болели и сердце, и душа.

— Ты ведь Леди-Пирожница.

— Когда-то была ею.

— Оставайся и дальше. И Леди-Пирожница… она никогда не грустит.

— Иногда такое случается даже и с ней.

— После встречи с тобой у людей всегда поднимается настроение, как после встречи с Санта- Клаусом.

Она сжала ему ручонку, но промолчала.

— Я это чувствую, даже когда ты мне читаешь. Грусть. Она изменяет историю, последняя становится не такой интересной, потому что я не могу притворяться, будто не слышу, какая ты грустная.

— Извини, сладенький. — Слова давались ей с большим трудом, голос до неузнаваемости исказила душевная боль, даже ей самой показалось, что говорит не она, а другой человек.

Следующий вопрос Барти задал после долгой паузы.

— Мамик, ты всегда мне верила, не так ли?

— Всегда, — ответила она, потому что он действительно никогда ей не солгал.

— Ты смотришь на меня?

— Да, — заверила она его, хотя перевела взгляд со рта на ручку, такую маленькую, которую держала в своих.

— Мамик, я выгляжу грустным?

По привычке она посмотрела на его глаза, ибо, хотя научные мужи и утверждают, что сами по себе глаза не могут ничего выражать, Агнес, как и любой поэт, знала: точные сведения о состоянии скрытого телом сердца надо искать там, куда недосуг заглядывать учёным.

Повязки на глазах пугали её. Она вдруг с предельной ясностью осознала, что отсутствие глаз полностью лишило её возможности чувствовать настроение мальчика, читать его мысли. Она словно потеряла доступ к целому миру. И теперь ей предстояло учиться замечать и истолковывать нюансы других языков: его тела и голоса. Потому что раскрашенные художником пластиковые протезы не открывали душу.

— Я выгляжу грустным? — повторил Барти.

Даже рассеянный свет прикрытой абажуром лампы слепил ей глаза, поэтому она её выключила.

— Подвинься. Мальчик подвинулся.

Агнес скинула туфли и села на кровать, спиной к изголовью, не отпуская его руки. И пусть темнота для неё не была такой же кромешной, как для Барти, Агнес поняла, что, не видя сына, может лучше контролировать свои эмоции.

— Я думаю, тебе должно быть грустно, сладенький. Ты это хорошо скрываешь, но ты должен грустить.

— Я, однако, не грущу.

— Чушь собачья, как говорят они.

— Они говорят не так. — Мальчик хохотнул, потому что в книгах он многократно наталкивался на слова, которые они, по обоюдной договорённости, согласились не использовать в разговоре.

— Они, возможно, так и не говорят, но это самое крепкое, что можем сказать мы. Более того, в этом доме предпочтение отдаётся просто чуши.

— Просто чуши недостаёт выразительности.

— Обойдёмся и без неё.

— Я действительно не грущу, мамик. Честное слово. Мне не нравится, что все так вышло, что я ослеп. Это… тяжело. — Его голосок, музыкальный, как и у большинства детей, трогательный в своей невинности, казался слишком уж нежным для того, чтобы произносить столь горькие слова. — Действительно тяжело. Но грусть не поможет. Грусть не вернёт мне зрение.

— Нет, не вернёт, — согласилась Агнес.

— Кроме того, я слепой здесь, но не слепой во всех местах, где я есть.

Опять об этом.

А Барти продолжил, как всегда, если они касались этой темы, загадочно-обтекаемо:

— Возможно, в большинстве мест, где я есть, я не ослеп. Да, конечно, мне лучше бы быть мною в одном из тех мест, где с глазами у меня все в порядке, но так не вышло. И знаешь что?

— Что?

— Должно быть, есть причина, по которой я ослеп в этом месте, но не везде, где я есть.

— Какая причина?

— Должно быть, есть что-то важное, что я должен сделать именно здесь и нигде больше, что-то такое, что я смогу сделать лучше, будучи слепым.

— Например?

— Я не знаю. — Он помолчал. — Но наверняка что-то интересное.

Помолчала и она.

— Знаешь, сладенький, эти разговоры по-прежнему ставят меня в тупик.

— Я знаю, мамик. Когда-нибудь я сумею понять, что к чему, и тогда все тебе объясню.

— Наверное, мне не остаётся ничего другого, как ждать.

— И это не чушь.

— Полностью с тобой согласна. И знаешь что?