- Нет. Настроение не то.
- Жаль, - Рея убрала телефон. - Я люблю слушать, когда вы разговариваете по-русски…
По-русски все-таки пришлось поговорить. Не по телефону, а нос к носу. И не так, как хотелось бы, но пришлось…
Я зачем-то затеяла уборку и таскала воющий пылесос по всему дому, а Эдик пытался после работы смотреть телевизионные новости. Я мешала ему своим пылесосом, он мешал мне своим присутствием - оба мы были раздражены и даже не пытались это скрыть. Наверное, наше вздрюченное состояние передалось и Фросе - с нервным лаем она носилась за мной по всем комнатам.
- Почему нужно заниматься уборкой дома во второй половине дня? - резонно спросил он, стараясь перекричать пылесос, телевизор и Фросю.
- Потому что в первую половину я была занята! - прокричала я, тупо шуруя щеткой вокруг большой напольной вазы с сухим ковылем.
- Тогда, может быть, ты сначала приберешь второй этаж и дашь мне посмотреть «Новости»?
А мне в эту секунду хотелось послать в задницу и первый, и второй этаж, и пылесос, и его самого. Мне хотелось сейчас сидеть в кабине тяжелого грузового «вольво», держать на коленях Фросю, смотреть на большие, красивые, сильные руки Вити, лежащие на огромном руле, и подъезжать вместе с ним к Гетеборгу, в котором я так ни разу еще и не была…
- Нет уж! - орала я как идиотка. - Я сначала приберу первый этаж! Ты бы лучше свою бритвенную кисточку мыл, а не оставлял ее каждый раз в засохшей мыльной пене!..
Я рванула в ванную, схватила его кисточку, прибежала обратно и грохнула ее прямо на столик - между ним и телевизором.
Он выпрыгнул из кресла, тоже помчался в ванную, приволок оттуда тюбик с мыльным кремом и шлепнул его рядом с кисточкой:
- Тебя никто не просит ее мыть! Из-за тебя вдвое быстрее кончается этот тюбик с мыльной пеной! А это стоит денег!..
Работал пылесос, лаяла Фрося, бормотал телевизор…
- Это?!.. - я захохотала как можно обиднее для него. - Тьфу это, а не деньги!
- Нет! Это не «тьфу»! Это деньги, из которых состоит наша жизнь! - закричал он и обвел руками все, что меня окружало.
- В таком случае - плевала я на эту жизнь! В гробу и в белых тапочках!.. - как базарная халда заорала я и, уже не помня себя от злобы, смахнула со столика кисточку и тюбик с мыльной пеной.
Кисточка и тюбик, словно выпущенные из рогатки, просвистели в сторону окна и ударились о портьеру. Портьера колыхнулась, что-то там за ней лязгнуло и со стуком упало на пол…
…И раздался оглушительный ружейный выстрел!!!
Вдрызг разлетелась большая напольная ваза, и сухие метелки ковыля рассыпались по полу.
Я завизжала и бросилась к Эдику. Он обхватил меня, прижал к себе и тупо уставился на свое собственное охотничье ружье, валявшееся на полу.
- Как я его забыла тогда убрать - ума не приложу… - всхлипывала я.
Укрытая пледом, я лежала на тахте. Меня трясло, как в лихорадке. Стояла тишина. Телевизор и пылесос - выключены, Фрося примостилась у меня в ногах.
Эдик сидел рядом и отпаивал меня горячим чаем.
- Ну почему ты не рассказала мне раньше? - он показал глазами на лежавшее на столике разряженное ружье. Там же валялись вынутые из стволов патроны.
- Не хотела тебя расстраивать…
- Завтра я поеду в туристическое бюро и закажу нам с тобой визы и билеты в Советский Союз. Сколько бы это ни стоило. Хочешь - в Ленинград, хочешь - в москву, хочешь - на черное море… Куда хочешь!
- В Ленинград. К маме.
- О'кей! В Ленинград. К маме. А сейчас, фру Ларссон, я приглашаю вас в самый дорогой ресторан Стокгольма!
Ресторан был, действительно, жутко дорогой! Он являлся частью какого-то фешенебельного ночного клуба и нам подавали потрясающие неведомые мне блюда, пили мы какое-то божественное испанское вино и танцевали, танцевали… Я в длинном вечернем платье, Эдик - в смокинге.
Он щебетал, как студент-первокурсник, острил, смеялся и был удивительно широк. Я его никогда таким не видела. Я же все больше помалкивала, осматривалась и, если верить Эдику, выглядела «на все сто»!
Во втором часу ночи, утомленные и размякшие, преисполненные нежной благодарности друг к другу, мы вышли из ресторана на прохладную улицу к нашей машине. Пожалуй, это был самый симпатичный вечер во всей моей шведской жизни.
В отличие от всего остального спящего Стокгольма, в этом квартале жизнь шла еще во всю ивановскую: работали бары, ночные кафешки, какие-то забегаловки, лавочки торговали, в кинотеатрах без перерыва крутились фильмы.
Уже садясь в машину, я вдруг увидела на противоположной стороне улицы над входом в небольшую киношку длинную белую рекламу, ярко подсвеченную уймой лампочек: «Пять дней русского кинематографа».
Сеанс, видимо, только что окончился. Из кинотеатра на улицу выползал народ, но не расходился от него в разные стороны, а задерживался у небольшого микроавтобусика. А там вспыхивали блицы фоторепортеров.
Я вгляделась в кучку людей, стоявших у микроавтобуса, и вдруг неожиданно узнала среди них Гундареву, Смоктуновского и Леонова!..
Я просто обалдела! Ну надо же!.. Где?! В Стокгольме!..
- Ой, Эдинька!.. - завопила я. - Смотри, смотри!.. Это же Гундарева! И Смоктуновский… И Леонов!..
- Кто это? - удивился Эдик.
- Это же наши самые замечательные киноактеры! Это же самые что ни есть суперстары! - счастливо проговорила я и бросилась на ту сторону улицы с криком: - Здравствуйте! Здравствуйте! Боже мой! Неужели это вы?!
Напряженно улыбаясь, артисты уставились на меня, потом быстро переглянулись и вопросительно посмотрели на своего сопровождающего - крепенького мужичка-боровичка в белой рубашке с галстуком и темном костюме. Наверное, это был кто-нибудь из посольских.
Мужичок тут же героически прикрыл артистов своей широкой спиной и строго спросил меня на чистом русском языке:
- Кто вы такая? Что вам здесь нужно?
А я, дура такая, от радости, что своих увидела, пропустила мимо ушей его ментовскую интонацию и лепечу, как заведенная:
- Я из Ленинграда… Я живу здесь… Замужем. Я русская! Русская… Мне так приятно! Иннокентий Михайлович! Наталья… Ой, простите, не знаю вашего отчества… Товарищ Леонов! Здравствуйте! Господи! Я так счастлива!..
- Извините, мадам, мы спешим, - сказал железный мужичок и очень профессионально оттер меня плечом в сторону. - А вы, товарищи, садитесь в автобус. Садитесь, садитесь.
Ах, швейцаром бы тебя в «Европейскую» или в «Асторию»! Цены бы тебе там не было!.. Правильно - бей своих, чтобы чужие боялись… Стою, как обгаженная, в своем кретинском длинном вечернем платье посреди ночного Стокгольма и ни хрена понять не могу… За что?
Залезая в машину, Гундарева - хорошая, наверное, все-таки баба, - сочувственно улыбнулась мне. Леонов виновато поежился и недобро взглянул на посольского боровичка. А Смоктуновский с лицом блаженного, вроде бы он ничего не понимает, ни к чему отношения не имеет, развел руками и тоже скрылся
