для всех садящихся в самолёт. И если с этим делом у меня будет всё в порядке – Специальная стюардесса (кстати, очень красивая девушка в Специальной замечательной форме и нелепой шапочке на голове) пронесёт меня в сумке через Специальный служебный проход, по Специальному выдвижному коридору прямо в самолёт – на моё место в Специальном салоне первого класса для очень высокопоставленных Специальных пассажиров.

Я вообще заметил, что словом «специальный» немцы обожают выделять любое, даже самое незначительное явление, хотя бы мало-мальски отличающееся от обычного. И это должно подчёркивать исключительность положения, доступного не каждому.

Прощание было каким-то расслабленным, грустным, словно ни у кого уже не осталось физических сил для достойного проявления своих чувств и эмоций. Да так, наверное, оно и было…

Герр Лемке уважительно пожал мне лапу.

Глядя куда-то сквозь меня, Моника приложилась к моей морде сначала левой щекой, потом правой и перекрестила меня…

«Полицайхундефюрер» Клаус приподнял меня, поднёс к самому своему лицу и вдруг неожиданно прошептал мне на ухо на чистом шелдрейсовском языке:

– Найдёшь своего приятеля-шофёра, передай ему, что он оправдан и свободен от всяких подозрений. Это мне сказали ваши.

– Спасибо, – ответил я ему и неловко лизнул его в нос.

Рэкс прижался ко мне своей огромной мордой, а я обхватил его лапами за толщенную шею, и мы немного постояли так, не сказав друг другу ни слова.

Профессор Фолькмар фон Дейн потряс мне обе мои передние лапы.

Дженни тихонько поскуливала, пыталась лизнуть меня в морду и чего-то вякала о любви, хотя я чётко видел, как она положила глаз на Рэкса…

Таня Кох открыто плакала, тискала меня и шептала, что если бы не я… И что я принёс ей счастье!

А потом я просто прыгнул на худенькое плечо Фридриха фон Тифенбаха, обхватил его голову лапами и, не помня себя от нежности и печали, стал ему что-то бормотать и бормотать по-нашему, по- Животному!..

Я знал, что он не понимает ни слова, но у меня тоже не осталось сил на Телепатию по-шелдрейсовски, и поэтому я, весь в слезах, как какой-нибудь маленький-маленький Котёнок, продолжал прижимать к себе Фридриха, ставшего мне таким родным и близким, как Шура Плоткин, как Водила, как все, что мне безумно дорого на этом свете…

– Ты не вернёшься, – тихо сказал Фридрих. – Я знаю. Я вижу тебя в последний раз. Мне совсем немного осталось жить. И если когда-нибудь…

– Да! Да, конечно!.. – прошептал я всё-таки по-шелдрейсовски. – Я буду звонить тебе… И пожалуйста, не забывай: полтаблетки от давления и таблетку «Бромазанила» на ночь. Я предупредил Дженни…

– Спасибо, – сказал Фридрих, и мы с ним просто расцеловались самым настоящим образом.

Описывать два с половиной часа полёта от Мюнхена до Санкт-Петербурга – вряд ли имеет смысл.

Первую половину полёта я ещё как-то бодрствовал; то меня кормили (действительно очень вкусно!), то поили, то каждый член экипажа по очереди выходил из своей пилотской кабины – с понтом, будто бы он идёт в туалет, а сам пялился на меня, числящегося по списку пассажиров как «Мартын-Кыся фон Тифенбах» и находящегося на борту самолёта под индексом VIP. Это, как мне ещё вчера объяснил Фридрих, международный английский Термин – VIP. «Very Important Person». Что по-русски означает – «Очень важная персона».

Несколько раз меня напрягала красоточка стюардессочка, которой я был поручен. Она всё время спрашивала, как я себя чувствую, и по моему телефону сообщала это Фридриху или Тане в Мюнхен. Причём делала она это с разрешения командира корабля, ибо в воздухе пользоваться спутниковыми телефонами строжайше запрещено. Чтобы не мешать самолётной связи с землёй.

Пару раз со мной пытались пообщаться мои соседи – сильно нетрезвый русский мужик – глава какой-то профашистской политической партии в России. Он даже предлагал мне выпить с ним. И какой-то министр Баварии. Когда министр узнал от стюардессы, что я из фамилии фон Тифенбахов, он тут же представился мне, но я, к сожалению, сразу же забыл его фамилию…

Я вежливо уклонился от поглаживаний баварского министра, а на предложение главы русского фашизма выпить с ним на брудершафт так показал ему свои клыки и когти, что он тут же протрезвел и попросил стюардессу пересадить его от меня подальше.

И это было даже очень хорошо. Потому что в тот момент мне было не до фашистов, не до министров, голова моя работала только в двух направлениях – что с Шурой, где он, почему не отвечает на телефонные звонки? Это – первое. И второе – как мне найти Водилу? Не зная ни имени, ни фамилии, ни точного адреса… Помню только, что как-то Водила обронил, что живёт в районе Невского…

А потом я даже не заметил, как задрых в удобном и мягком самолётном кресле, и помню только сквозь сон, что стюардессочка заботливо накрыла меня тёплым пледом…

…Проснулся я оттого, что кто-то осторожно тормошил меня и приговаривал по-немецки:

– Герр фон Тифенбах… Герр фон Тифенбах! Проснитесь. Мы на земле. В Санкт-Петербурге. Вас уже встречают, герр фон Тифенбах!..

Когда меня вынесли на трап в сумке со всем моим багажом – телефоном и кипой разных финансовых бумаг, я высунул голову наружу и увидел следующее.

Колючий, ледяной ветер кружил позёмку по лётному полю, а у самого трапа нашего самолёта стоял белый «Мерседес – 300» с распахнутыми дверцами.

Около него, несмотря на пронизывающий холод, с обнажённой головой, держа бежевую пыжиковую шапку в руках, первый и крошечный признак нашего российского благосостояния её владельца, – в распахнутой дублёнке мышиного цвета, элегантно облокачивался о капот белого «мерседеса» – ни больше ни меньше, как раздобревший и разгладившийся сукин сын Иван Афанасьевич Пилипенко!!!