Ушла кровинушка с лица, Оно мгновенно изменилось. Я знал прекрасных матерей, Но мать моя была прекрасней. Я знал несчастных матерей, Но мать моя была несчастней. Еще в семнадцатом году, В её младенческие лета, Ей нагадали на звезду, Ей предрекли родить поэта. Ни доли нет, ни смерти нет, Остался тёмный промежуток. Горел закат двух тысяч лет И выжигал её рассудок. Она жила среди теней И никого не узнавала. 'Пустите к матушке моей!' - Так ненароком и сказала. Бездомный прах сестра везла. Была дороженька уныла В тот город, где уже звала Странноприимная могила. О, город детства моего! О, трепет юности печальной! Прошла, как искра, сквозь него Слеза любви первоначальной. Давно мой дух не залетал Туда, в забытые пенаты... На курьих ножках гроб стоял Под зимним небом, возле хаты. Да слух ловил средь бела дня Сребристый звон святой церквушки. Вздыхала дальняя родня, Крестились старые старушки. Я подошёл, печаль тая. Взглянул и вздрогнул, как от грома. В гробу лежала мать моя, Лицо мне было незнакомо. О том не надо вспоминать, Но что-то в сердце изломилось: - Не узнаю родную мать. Её лицо так изменилось! - И мы её не узнаём, - Сказали старые старушки: - И мы, и мы не узнаём, Её заветные подружки. Повесив голову на грудь, Я ощутил свой крест нательный. Пора держать последний путь На крест могильный, сопредельный. На помощь волю я призвал, Над прахом матери склонился. - Прости! - и в лоб поцеловал... И гроб в могилу опустился. И вопросил я на краю, В могильный зев бросая шапку: - Она узнает мать свою? Она узнает нашу бабку? Сестра не слышала меня Сквозь поминальный звон церквушки. Молчала дальняя родня И все заветные старушки. Зияла огненная высь, Вбирая холод подземельный. Сошлись и снова разошлись Могильный крест и крест нательный…
