Это не она качает колыбель, а бог любовью колыбель колышет. Сама богородица выступает в данном случае как посредник между богом и Христом. Как божественная София - любовь.
Христос-младенец вздрагивает лишь в третий раз - когда тревожится не о ком-то, не о чем-то, а о ней, богородице, матери-земле, земной любви. И это на общем фоне покоя, сна. Как эпизод в мелодии колыбельной, как вздрагивание младенца во сне, тревога поэта присутственна и телесно ощутима.
У Кублановского «Прощание игумена...» начинается безмятежно, подобно колыбельной Кузнецова, но в процессе перехода от созерцания к размышлениям и выводам тревога нарастает от строки к строке, вместе с ней нарастают напряжение и духовный драматизм, придающие уверенность в том шаге, который предстоит сделать герою:
Юрий Кублановский. Прощание Игумена Филиппа с Соловецким монастырем (1566 год)
С первой строки нет этого резкого прощания, игумен сомневается: «и чую, дело жизни
окончится, должно быть, без меня». Но когда перед его внутренним взором предстает политическая картина Руси, он обретает решимость и называет ее Божьим Промыслом.
Петрарка, первый гуманист Европы, утверждал: 'Христос - наш Бог, Цицерон же - кесарь нашей души. Различия признаю, противоположность отрицаю'. Это - гуманистическая, именно ветхозаветная традиция. Не потому ли для Кублановского, ей следующего, Игумен должен был покинуть строительство Собора, что кесарь его души - Иван Грозный поступил негуманно (!), соизволил содеять супротивное христовой целесообразности действо - ввести опричнину? Да, деяния любого кесаря лежат в рамках закона, и объединяются в один общий Закон, возможно, угодный Богу (во всяком случае, противоположность гуманистами отрицается). Но они в рамках Благодати не имеют никакого значения. В этом отношении поступок Филиппа понятен, но неразумен. Строительство собора (служение Богу) - вещь куда более важная, чем обида на человека, пусть даже этот человек взял на себя роль Бога. Измерить ресурсы зла и бесчеловечности здесь, на Земле - совершено в рамках гуманистической традиции, а она сама, как историческое явление, заслуживает нашего пристального внимания.
«Ну, слабое место заключается в том, что гуманизм - это интеллектуальная конструкция. То есть - это продукт мыслей, продукт умозрений, продукт хорошо выстроенного, логически выверенного мышления, которое не подкрепляется другими сторонами человеческой субъективности - любовью, состраданием, благодатью», - говорит Павел Гуревич.
И в этом плане термин дегуманизация не представляет из себя явления в культуре нежелательного, более того, в контексте русской православной литературы дегуманизация как reductio ad absurdum умозрений, связанных с гуманистической традицией, вполне уместна. И в дегуманизации, как принципиальном не гуманизме, каковой мы видим в стихах Кузнецова «Я пил из черепа отца...» и др. тоже есть особая русская традиция, отрицание любви к человеку как виду во имя любви к божественной
