без них…' ('Диалектика мифа').
Итак, миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться серьёзно. Мифическое сознание в русской словесности проявлялось по-разному.
Однажды 'изобразительный' поэт Бунин наткнулся на иное пространство (стихотворение 'Псковский бор'). Остановился, как он пишет, 'на пороге в мир позабытый, но родной' и стал размышлять:
Но зря он боялся. Никаких сказочных троп, русалок, леших и прочей жути в псковском бору он бы не увидел. Для этого нужно обладать особым зрением. Оно было у Гоголя. В его повести 'Вий' пространство Хомы Брута и пространство Вия совмещены и представляют одно зримое и осязаемое целое. Правда, потом возникло третье, узкое пространство, очерченное белым (святым) кругом: Хома не удержался в нём по немощи веры своей.
Народность своего дара Пушкин уловил инстинктивно и рано:
Правда, эпитет 'неподкупный' тут не у места. Он отдаёт моралью и сужает диапазон народного эха. Пушкин знал о народе понаслышке, от няни. Недостаточность дворянского воспитания восполнял чтением русских сказок. 'Что за прелесть наши сказки! — восклицал он. — Каждая — целая поэма'. А всё равно выдумка! Как ни крути — ложь. Однако выдумку Пушкин ценил. Он и позже скажет: 'Над вымыслом слезами обольюсь'. Народному взгляду няни Арины Родионовны он всё-таки предпочёл дворянское: 'И в просвещении встать с веком наравне'. Предупреждение Боратынского он, видимо, оставил втуне:
Глубинной природы своих 'вымыслов' Пушкин не понимал. Впрочем, пушкинисты тоже. Они нагромоздили вокруг его творчества много хитроумных словесных конструкций и затемнили его восторженным туманом. Слепым сгустком такого тумана является известное выражение Аполлона Григорьева 'Пушкин — солнце русской поэзии!'.
В небе Пушкина царит Аполлон с музами. И пушкинское сознание мифологично. Вот одни из лучших его образцов, если не лучшие: 'Я помню чудное мгновенье', 'Пророк', 'Когда не требует поэта', 'Воспоминание', 'Не пой, красавица, при мне', 'Утопленник', 'Анчар', 'Поэт и толпа', 'Жил на свете рыцарь бедный', 'Брожу ли я вдоль улиц шумных', 'Монастырь на Казбеке', 'Бесы', 'Заклинание', 'Стихи, сочинённые во время бессонницы', 'Что в имени тебе моём?', 'Эхо', 'Гусар', 'Не дай мне бог сойти с ума', 'Туча'.
Мифический элемент проявился и в других жанрах. Он пронизывает маленькую трагедию 'Пир во время чумы'. Чёрный человек из 'Моцарта и Сальери' — это миф, как и скачущий Медный всадник из одноимённой поэмы. В обыденное пространство 'Пиковой дамы' дважды вторгался миф в образе мёртвой старухи. В первый раз она явилась игроку Германну и назвала ему три выигрышные карты: тройку, семёрку, туза, — а во второй раз она превратилась в пиковую даму в его руке — вместо туза. Старуха усмехнулась — и Германн сошёл с ума. Это усмехнулся миф.
Особо нужно отметить два пушкинских стихотворения: 'Я помню чудное мгновенье' и 'Бесы'. Первое открыло в русской поэзии такую любовную череду: 'Средь шумного бала случайно' А.К. Толстого, 'Я встретил вас — и всё былое' Тютчева, 'Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…' Фета, 'Незнакомка' Блока. Из второго вырос одноимённый роман Достоевского, через него роман Ф. Сологуба 'Мелкий бес' и уже явно — поэма Блока 'Двенадцать'. Клочковатая стихия ветра ощутима в 'Песне о ветре' советского поэта Владимира Луговского. Но эта клочковатая стихия уже от Блока, а не от Пушкина. Однако пушкинская череда ждёт своего продолжения.
Мифическое сознание Лермонтова мощно проявилось в поэме 'Демон' и в таких образцах: 'Чаша жизни', 'Ангел', 'Парус', 'Русалка', 'Утёс', 'В полдневный жар в долине Дагестана', 'Выхожу один я на дорогу'. Последнее стихотворение открыло в русской поэзии дорожную череду: 'Что ты жадно глядишь на дорогу' Некрасова, 'Вот бреду я вдоль большой дороги' Тютчева, 'Выхожу я в путь, открытый взорам' Блока.
Тютчев в полной мере обладал мифическим сознанием. Назову только некоторые образцы: 'Проблеск', 'Сны', 'Последний катаклизм', 'Безумие', 'Сон на море', 'Моя душа — Элизиум теней', 'Эти бедные селенья', 'Она сидела на полу' и многие другие.
Тютчев ценил Фета за внутреннее зрение, а не за внешнее:
Бунин, многим обязанный внешнему зрению Фета, изображал одну 'зримую оболочку'. Но вот образцы внутреннего зрения Фета: 'Гадания', 'Видение', 'Вакханка', 'Диана', 'На стоге сена ночью южной', 'Расстались мы, ты странствуешь далече', 'Грёзы', 'Бабочка', 'Жизнь пронеслась без явного следа', 'Севастопольское братское кладбище' и многие другие.
В реалистической русской прозе, как фантом, стоит роман Гончарова 'Обломов'. Грандиозная лень Обломова выросла не на пустом месте. Её национальные корни уходят вглубь, к двум лежебокам: Илье Муромцу и Емеле. Первый лежал на печи тридцать лет и три года, а второй лежит с незапамятных пор и поныне, правда, в ином пространстве. Но если Илья Муромец всё-таки проснулся и соскочил с печи уже богатырём, то Обломов остался лежать, и его богатырские возможности так и заглохли на диване.
Несколько слов о русской дремоте. Обломовская дремота идиллична. В городе ему снится деревня. В русской классической поэзии много дремот. Назову несколько выдающихся: державинская, тютчевская, лермонтовская и тургеневская. Державинская дремота эпична:
