Тильда зажгла свет, и они оказались в огромном помещении. Три стены были уставлены дорогими металлическими шкафами, вдоль четвертой размещались полки с инструментами и оборудованием. Среди кистей, палитр и мольбертов попадались совершенно незнакомые Дэви штучки самого странного вида. Он с любопытством огляделся. Помещение тоже было белым, как и остальная часть подвала.

Тильда вытащила стул, видавший лучшие времена, и предложила Дэви сесть. Тот сел лицом к длинному ряду шкафов. Тильда открыла первый и вытащила картину: поле кукурузы под голубым небом, написанным густыми, вихрящимися мазками.

– Знаешь, кто это?

– Ван Гог? – без особого интереса предположил Дэви. – У тебя потрясные ножки.

– Гуднайт. Мой дед ее нарисовал. Но, конечно, с подписью Ван Гога.

– Почему же он ее не продал?

– Потому что это дешевка. Бездарная дешевка, – пояснила Тильда и принялась открывать шкафы. Дэви жадно следил за тем, как колышется ее тело под шелковистой тканью платья. На свет извлекались все новые картины, и наконец вся мастерская была уставлена холстами, прислоненными к шкафам, валявшимися на полу, а Дэви так хотел ее, что кружилась голова, а глаза застилало туманом.

– Все это Гуднайты, – сказала наконец Тильда. – Лежат здесь десятки лет, а некоторые оставались в семье несколько веков. Это наш величайший секрет. Следовало бы их сжечь, но мы не можем. Они история. Они часть нас.

– Сжечь? – все так же рассеянно переспросил Дэви. – А почему не продать?

Тильда подбоченилась и взглянула на него с видом строгой учительницы, отчего все мысли о картинах окончательно вылетели у него из головы.

– Они – подделки. Это незаконно.

– Правда, Скарлет? Иди сюда, расскажешь подробнее, – усмехнулся Дэви.

– Ладно, потому что большинство из них ужасно плохи. И еще потому, что многие предназначались для будущих поколений. Мы передаем их по наследству.

– Зачем? – удивился Дэви, пытаясь прикинуть, сколько времени уйдет на то, чтобы стащить с Тильды это платье.

– Я же говорила, труднее всего разоблачить подделки, написанные при жизни художника. Научными методами тут ничего не сделать. Так что каждое поколение Гуднайтов пишет для последующего.

– Тем более что когда художник умирает, некому разоблачить подделывателей, – кивнул Дэви, проникаясь неожиданным уважением к Гуднайтам. – И сколько же всего тут картин?

Каким-то краем сознания он заинтересовался рассказом Тильды, правда, только с чисто финансовой точки зрения. В основном же он молился, чтобы она не заставила его просматривать все холсты. Это займет уйму времени, а он уже почти ничего не соображал.

– Свыше двухсот, если считать рисунки и гравюры. Некоторые принадлежали еще Антонио Джордано, предполагаемому основателю рода. Мы стали Гуднайтами, когда приехали в Америку.

– Чтобы было легче вписаться в здешнее общество?

– Чтобы скрыть факт родства с двоюродным дедушкой Паоло Джордано. Он продал Леонардо прямо со стены и попался.

– Со стены? – удивился Дэви, невольно оживившись. – Как это? Прямо показал на него и…

– Нет. Подвел к картине клиента и сказал: «Я украду Леонардо для вас». И сделал это. Он объяснил клиенту, что нарисовал копию специально для того, чтобы, подсунув ее полиции, сбить полицию со следа.

– А кто получил копию? – спросил Дэви, уже начиная догадываться.

– Клиент. Вернее, клиенты. Паоло проделал эту штуку с четырьмя коллекционерами. Мой двоюродный дед никогда бы не покусился на национальное достояние. Позаимствовать – да. Украсть – нет. А клиенты это заслужили. Потому что хотели оставить национальное достояние себе. Алчность к добру не ведет.

– Классическое мошенничество, – понимающе заметил Дэви. – Когда у самого лоха рыльце в пушку, он в полицию не обратится. А теперь подойди ближе, давай обсудим это подробнее.

– А если рыльце в пушку, он заслуживает того, чтобы быть обманутым, – констатировала Тильда. – Это мне известно. Отец с детства вбивал в меня эту истину.

Она подошла к последнему шкафу и вытащила еще одну картину.

– А если они покупают, потому что им картина нравится? – спросил Дэви, мечтая, чтобы Тильда наконец подошла к нему.