нет.

Выехали мы через два дня. Отец вёл, мама была штурманом, а мы с Фредом помещались по бокам от Болетты, она куксилась и расселась так, что мы оба впечатались щёками в окна. Часа в четыре утра, не позже, мы спустились по улице Якоба Ола и, покинув сонный, безлюдный — ещё и почтальоны не проснулись — город, на чёрной таратайке, забитой чемоданами, сумками, термосами, канистрами с бензином, спальниками, кремом от солнца, покатили вдоль фьорда, походившего на натёртый воском линолеум, ибо дорогу на Мосс сумела отыскать даже мама. Но на подъезде к нему маму укачало, отцу пришлось съехать на обочину, мама стала коленями в грязь, и её долго рвало. Причина могла быть и в том, что рессор в «вольво-дуэте» меньше, чем даже в санях. Голова у неё закружилась от необходимости сверяться с картой на скорости шестьдесят километров в час, поставил диагноз отец. — Это плохо кончится! — сказала Болетта с прежней непримиримостью. — Плохо? — спросил отец. Мы ждали, выйдя из машины. Отличное утро, если не считать мамы. Она по-прежнему стояла на четвереньках. Болетта указала на неё: — Ты не видишь, что от такой езды люди заболевают? — Отец закурил. — Понятно, что у человека нет привычки ездить, если он всю жизнь сидит на одном месте, — сказал он. Болетта придвинулась к нему. — Помолчи! — крикнула она. Отец только засмеялся. — Насколько я помню, морская болезнь настигает её ещё на суше. — Но Болетта не сдавалась. — Тревожить покой мёртвых большой грех, — прошептала она. Отец вытаращил глаза: — Мёртвых? Разве Флеминг Брант умер? — Болетта завелась не на шутку. — Об этом мне, Арнольд Нильсен, ничего не известно. Но Пра преставилась, и мы не должны тревожить её покой! — Мама поднялась на ноги и втянула воздух — Поедемте, — сказала она. Отец хлопнул в ладоши, секунду подумал и потом показал на меня: — Барнум, теперь ты следишь по карте!

Я поменялся местами с мамой. Я стал штурманом. И сидел рядом с отцом. Ему пришлось подложить три подушки, чтобы рулить на должной высоте. А под меня подсунули спальник Фреда. Обзор прекрасный. Я разложил на коленях карту Европы и пальцем вёл по красным линиям. Мы снова пустились в дорогу. Одно время я думал, что до Италии можно докатиться, дорога всё время под горку, важно не проехать на красный на Майорстюен, а там дело сделано. Но теперь я осведомлён больше. Дорога идёт то вверх, то вниз, а срезать нигде нельзя. Штурман обязан помнить про это. — Далеко до Хельсинкборга? — спрашивает отец. — От Осло до Хельсинкборга 565 километров, но шесть норвежских миль мы уже проехали, — рапортую я. — Тогда мы погрузимся на паром ещё до обеда, — удовлетворённо кивает отец. — Паром идёт до Хельсингёра 25 минут, — докладываю я. — Молодчина, Барнум! — Отец потрепал меня по ляжке. — Моська, а до луны сколько? — спросил Фред. Даже Болетта засмеялась. Мы опустили окна и ели подсушенные булочки. Кроме нашей, машин на дороге не было. По бездорожью прошумел поезд. Нам помахали из последнего вагона. Мы ответили тем же. Солнце выкатилось на провисшее небо и пролило свет на всё, воздух был ясным и мягким. Попадись мы сейчас на глаза Господу, он мог бы принять машину, внутри которой тряслись мы, за спичечный коробок, который гонит ветром вдоль по земному шарику, расстелившемуся во Вселенной.

В Свинесюнде мы заправились бензином и купили в киоске минералку и шоколадные вафли «Быстрый завтрак». Мама с Болеттой стояли в очереди в туалет, а отцу пришлось предъявить на посту ворох бумаг. И вот нас пропустили через границу. Я не почувствовал разницы, кроме левостороннего движения. В том месте, где Норвегия превращалась в Швецию, не было даже надолба на дороге, и небо осталось прежним. — Сколько до Хельсинкборга, сынок? — спросил отец по-шведски. В этом, наверно, и фокус пребывания за границей. Что сразу начинаешь говорить на шведском. А когда мы пересечём границу Италии, наверно, по-итальянски заговорим? Я старательно сосчитал по карте: — 425 километров, папа. — Сам я говорил всё ещё по-норвежски, если слух меня не обманывал. — А до Гётеборга? — Я стал складывать маленькие циферки, написанные вдоль дорог, я складывал и складывал. Глаза замылились. С ними приключилась морская болезнь, но шоколада вафельного я тоже наелся зря. — Одиннадцать миль, — прошептал я. — Тогда мы, пожалуй, можем туда заскочить? — В желудке у меня гукался барабан. Я сглатывал, сглатывал. Границы, дороги, города и озёра слились воедино в страну с неизвестным мне названием. А если я не выношу левостороннего движения? Отец кинул на меня быстрый взгляд: — Ты в порядке? — Полном, — ответил я. Наконец и я заговорил по-шведски. И тут же меня вырвало. Вырвало ровнёхонько на карту, щиток, руль и ветровое стекло тоже. Отец ударил по тормозам, мама вскрикнула, Фред заржал, Болетта не проснулась, а автобус объехал нас и погудел. Я вывалился в кювет и изверг остатки. Рвота била изо рта, носа, ушей. Из всех щелей. С тех пор меня начинает мутить при одной мысли о циферках или взгляде на карту. Я завалил экзамен по географии и не получил прав. Моя карьера автомобильного штурмана закончилась там, в Швеции, в кювете, в трёх километрах от границы. Мама повесила карту просушиться. Болетта достала мне чистую одежду. Отец отмывал машину, а Фред забрался на дерево и отказался слезать. Но когда я проснулся в следующий раз, он сидел впереди рядом с отцом, а я валялся, как куль, сзади между Болеттой и мамой. Пахло морем. Я сел. На той стороне виднелась Дания. Мы простояли час в очереди. Наконец заехали на паром. И бегом припустили на верхнюю палубу, потому что если видишь горизонт, то не укачивает. Посредине пролива Эресунн отец перешёл на датский. — Как насчёт датского пива, Болетта? — спросил он. Но она не удостоила его ответом, она повернулась спиной и ушла в салон. Чем дальше мы продвигались на юг, тем несговорчивее делалась она. Она не желала заехать в Кёге взглянуть на дом, в котором родилась Пра, и отказывалась пойти в зоосад посмотреть на овцебыков, прямых потомков тех парнокопытных, которых невзирая ни на что доставил-таки в столицу королевства в декабре 1900 года парусник «Антарктика». — Тревожить покой мёртвых большой грех, — продолжала твердить она.

Когда мы выкатили на «большую землю» в Хельсингёре, был уже поздний вечер. Данию окутывал мрак. Фред светил себе фонариком, читая карту. Мы поели жареной камбалы в придорожном трактирчике. Отец наконец смог позволить себе датского пива. На мамин вопрос нам ответили, что свободных комнат нет, но если у нас есть палатка, мы можем поставить её в саду за домом. Палатки у нас не оказалось, тем более в машине спать приятнее. Когда мы привязали весь скарб к багажнику на крыше и откинули сиденья, всем почти хватило места. Кстати, Фред решил спать на улице. Во сне Болетта разговаривала. Я не понял ни слова. Был ли то её ночной язык, внятный ей одной? Мама мягко увещевала её. Отец гулко дышал носом, как духовой оркестр. Я приоткрыл дверь и шмыгнул к Фреду. Он не спал тоже. Я уселся рядом с ним. Небо здесь было выше, чем в Норвегии. Наверняка оттого, что Дания такая утюгом приглаженная. Датская букашка прозвенела мимо и сгустила тишину. — Почему Болетта такая чудная? — шепнул я. — Она не чудная, — сказал Фред. — А какая? — Она старая, Барнум. — Я был счастлив, что Фред так разговаривает со мной. И я положил голову ему на плечо. — Радуешься? — спросил я. — Чему? — Ну, Италии. — Фред помолчал немного. — Я бы лучше в Гренландию рванул, — сказал он. И тут мы услышали странный звук, гул в темноте, набегающую волну, она ударила в нас, но не намочила. Фред встал и пошёл прочь от машины. Я за ним. Мы вступили в самую волну и замерли. Огромное колесо катилось сквозь ночь, но с места не трогалось, ещё это могла быть птица, которая безуспешно силилась взлететь. Оказалась ветряная мельница. И когда мы стояли там, в чаще датского леса, во мне проснулось воспоминание, весомое и незримое, оно было выше моего понимания, лежало за пределами сознания и не цепляло мою коротенькую память, но оно процарапало сновидения, отпечаталось в них и впервые всплыло, когда я, как беглец, вернулся на Рёст много лет спустя и обнаружил на вершине Веддёй печальные обломки отцова изобретения.

На следующий день мы добрались до Фленсбурга, и два молодца в подогнанной по фигуре форме махнули нам, пропуская через границу. За штурмана сидела Болетта, она давно сложила по сгибам всю Европу и запихала в бардачок. Думаю, она надеялась, что отец собьётся с дороги. Я пестовал надежду, что он с ходу зашпрехает по-немецки, но он был мрачен и молчалив. Он рвался поскорее вперёд и съехал на автобан на Гамбург. Там мы думали заночевать. Я ничего не видел, кроме стрелки спидометра, кренившейся к сотке. «Вольво-дуэт» трясло. Мы вцепились кто во что. Но нас всё время обгоняли. Приземистые спортивные машины просвистывали мимо, точно мы стояли на месте. Мы тащились медленнее всех. Отец дожал до ста десяти, но всё тщетно. Новые перчатки скользили по рулю, с отца лил пот, а все-все кругом летели быстрее нас. Я чувствовал себя глубоко несчастным. Как так? Разве мы можем оказаться последними, когда несёмся на такой бешеной скорости? Отец рассказывал мне как-то об ослеплении скоростью, о гонщиках, шагающих вон из машины, потому что им кажется, что она стоит, хотя она мчит аж все шестьдесят, я ещё думал потом, после его рассказа, что Фред не дислексик, а такой гонщик, на ходу выпрыгнувший из словесного общения. Потом всему потоку машин пришлось всё же сбросить газ, потому